так выразиться, постепенно выросло и сформировалось всё тело моей Системы.
XX. Теперь могу тебе честно признаться, Луций. Наше детское знакомство длилось немногим более года. И первые полгода я слушал тебя, затаив дыхание, жадно впитывая каждое твое слово, и каждое упражнение, которое ты мне предписывал, стараясь выполнять сотни раз. А потом… Как бы это лучше сказать?… Потом я уже слушал тебя не как учителя, а как оратора или актера. Понимаешь? Я не столько следовал твоим разъяснениям и указаниям, сколько восхищался твоим красноречием, любовался приемами и движениями, изучал тебя и при этом нередко думал о своем и о себе.
Ну, например, чем больше я общался с тобой и слушал твои лекции, тем больше понимал, что я – не герой и никогда мне не стать героем. Нет у меня для этого природных задатков; особенно если сравнивать мои скромные способности с твоими талантами. Я совершенно не приспособлен к героическому самовоспитанию. И главное – мне совершенно не интересно делать из себя героя.
Далее, ты учил меня одиночеству и дружбе с самим собой. Но, видишь ли, мне не было надобности устанавливать с собой дружественные отношения: во-первых, потому что я никогда не был с собой во внутреннем разладе, не гнушался собой и не брезговал, а во-вторых, с самим собой мне было бы скучно и грустно. Меня с детства интересовало то, что было вокруг, а не внутри меня. Куда ведет тропинка, откуда течет река, как растет растение, о чем поет птица; куда идет прохожий, что он ел утром на завтрак и что будет есть вечером на обед; о чем думают люди, что их заботит, на что они надеются; – я этим широким и загадочным миром был привлечен и захвачен, а не тем маленьким и узким, который был внутри и который назывался «я», «мои желания», «мои радости», «мои горести». С такими интересами, Луций, с таким строем пневмы, как говорят твои стоики, я никогда не был и не мог быть одиноким. Такие люди, как я, к одиночеству еще менее пригодны, чем к героическому самовоспитанию.
Ты с детства был мечтателем и философом. А я – исследователем и практиком. Ты лишь предчувствовал свой великий талант и не знал, как им воспользоваться и на что направить. А я с ранних лет, что называется, измерил и взвесил свои незаурядные, но ограниченные способности, и теперь мне недоставало лишь средств и методов для изучения людей, того, что я позже стал называть греческим словом система («составление», «соединение», «стройное целое»). Вот это «стройное целое» для своего поведения я теперь искал и очень рассчитывал на твою помощь.
И однажды я сказал себе: действительно, пора заниматься самовоспитанием и самообразованием, но делать это надо для меня, Пилата, а не для него, Сенеки, для ученика, а не для учителя. То есть с этого момента во время твоих лекций я всё чаще и чаще стал прерывать тебя и задавать свои вопросы, меняя направление твоих рассуждений и как бы подталкивая их к тому, что меня интересовало. И сначала тебя это раздражало, и ты по обыкновению оставлял мои вопросы без ответа. Но я разработал такую невинную манеру перебивок и такую увлекательную для тебя форму расспрашивания, что постепенно твои лекции превратились в беседы, и этими беседами мне иногда удавалось ловко управлять.
