И надо их зачесывать назад, и больше ничего… И галстук нужен другой. И завязывать его шире, а не такой веревкой. А воротничок рубашки надо, наоборот, перешить туже. Болтается так, словно у него гусиная шея. А у него самая нормальная: не бычья, как у Павла, но и вовсе не гусиная… А пиджак!»
Маша даже громко вздохнула. Её деятельной натуре хотелось сейчас же, немедленно, все переделать и перелепить в Синцове.
– Ну вот и готово, – сказала она, кончив застилать раскладушку и выпрямляясь.
Артемьев стащил через голову гимнастерку и, закатывая на ходу рукава рубашки, вышел умываться.
Маша прислонилась к стене за спиной Синцова и легонько провела рукой по его волосам. Он замер, продолжая держать в руках ружье. Маша думала, что он что-нибудь скажет, но он молчал, и она, испугавшись его молчания, отняла руку.
– Ты что делаешь утром? – спросила она.
– Ничего.
– Хочешь, пойдем завтра на демонстрацию со мной, с нашим заводом?
– И меня пустят в вашу колонну? – При этих словах он повернулся к Маше.
– Со мной пустят!
Теперь он любовался ею, глядя на нее вполоборота. Она стояла рядом, маленькая, только немножко выше его, когда он сидел, и ее, быть может, и некрасивое, но прелестное курносое, загорелое лицо сейчас, несмотря на строго сдвинутые брови, было таким растерянным, что он чуть не задохнулся от волнения.
– Я готов, – сказал Артемьев, входя, – Пользуйся левым от умывальника полотенцем – оно чистое.
Синцов с неохотой встал, хотел было снять пиджак и повесить его на спинку стула, но при Маше не решился и пошел умываться в пиджаке.
Когда он вернулся, Маши уже не было в комнате, Артемьев сидел на диване и, покряхтывая, стаскивал тугие сапоги.
– Погаси верхний свет, – сказал он и, в носках подойдя к письменному столу, зажег настольную лампу и раскрыл книжку.
Синцов повернул выключатель и, быстро раздевшись, лег под одеяло.
– А ты чего не ложишься? – спросил он через несколько минут.
– Приобрел привычку полчаса перед сном читать что-нибудь не по специальности, а то от одной военной литературы стали мозги сохнуть.
В дверь тихо постучали. Это была Маша. Она пошла спать во вторую комнату, где стояла старая широкая кровать, на которой умер отец; пошла и вернулась. Вчера и третьего дня она спала там вдвоем с матерью. Она знала, что сейчас возьмет себя в руки, но, перед тем как остаться там в комнате одной, ей захотелось еще раз услышать живые, громкие голоса брата и Синцова, все равно о чем – еще минуту поговорить с ними.
– Вы еще не спите? – спросила она.
– Нет, – сказал Артемьев. – А что?
– Во-первых, спокойной ночи, – сказала Маша через дверь, – Во-вторых, когда тебя будить?
– Не надо. Я завтра буду на трибунах, встану позже тебя, в восемь. Спи, пожалуйста.
– Хорошо, – сказала Маша. – Я, когда буду уходить,
