гребнем дорога раздваивалась.
– Вот здесь нам и сворачивать, – сказал Артемьев старшему лейтенанту и увидал двух подъезжавших к ним всадников.
Один из всадников был тот самый красноармеец, который только что встречал роту. Второй, худой, горбоносый батальонный комиссар, легко соскочил с коня, при этом на его голове подпрыгнула слишком большая каска. Он бросил поводья красноармейцу и, нетерпеливо похлопывая ивовым прутиком по запыленному сапогу, подошел и поздоровался с Артемьевым, командиром и политруком роты. Выслушав Артемьева, который доложил, что ему приказано сопровождать саперную роту до командного пункта, а самому явиться в распоряжение командира полка, батальонный комиссар хриплым голосом с сильным грузинским акцентом сказал, что он комиссар полка Джикия, и швырнул на дорогу прутик.
– Рота, слушай мою команду! – негромко крикнул он и, приказав еще шире рассредоточиться, повел саперов вдоль уходившей влево наезженной колеи.
Местность, по которой они теперь шли, не была похожа ни на что виденное до сих пор Артемьевым. Она не была похожа даже на ту монгольскую степь, по которой он ехал сегодня на рассвете. Под ногами были то песок, то трава, то снова песок; маленькие лощинки сменялись маленькими холмиками, склон незаметно превращался в котловину, котловина поднималась и переходила в склон нового холма, а на его вершине была своя маленькая котловина, выдутая ветрами, круглая и глубокая, как чайная чашка.
Ноги то утопали в песке, то цеплялись за густую траву и мелкий кустарник.
Идя рядом с Артемьевым, комиссар полка изредка вытягивал голову, словно был глуховат, и прислушивался к доносившимся издали разрывам.
Батальонный комиссар Джикия не был глуховат, но сейчас вытягивал голову потому, что плохо слышал со вчерашнего утра: его легко контузило одним из первых же японских снарядов. Полчаса назад кто-то пустил слух о появлении японских танков. Это могло быть и враньем и правдой. И, прикидывая по расстоянию, он стремился определить, какие там, впереди, рвутся снаряды – японских полковых пушек или танковые. Одновременно он слушал то, что сообщали ему старший лейтенант Курочкин и политрук Русаков о своей роте, которую ему предстояло вести в атаку на японцев.
За вчерашний день и сегодняшнее утро комиссар уже водил людей в несколько контратак и один раз сам участвовал в рукопашной – заколол штыком японца. В распоряжении его и командира полка с самого начала был всего один батальон, сейчас уже потерявший половину состава, и положение было такое, что не приходилось думать над тем, что должен и чего не должен делать комиссар полка.
Солнце пекло. Комиссар снял каску и шел, небрежно держа ее за ремешок, словно солдатский котелок.
– Жарко, – сказал он, улыбнувшись неожиданной среди царившей кругом тревоги естественной, неторопливой улыбкой.
Этот человек внушал чувство доверия то и дело поглядывавшим на него саперам тою неуловимой печатью военной опытности, которая лежала
