ой семье. Дед ее был сталинским профессором, специалистом по электроприводу, что в свою пору давало бабке возможность нигде не работать, а заниматься собой и дочерью, матерью Маргариты. Однако уже мать Маргариты, проведя несколько лет в браке с артистом оперетты, потом художником-абстракционистом и наконец, выпускником Литинститута, поэтом и драматургом, которого никто не печатал и не ставил, вынуждена была всю жизнь тащить суровую лямку редактора в техническом издательстве, куда ее в свое время, пользуясь своим положением, устроил отец-профессор. Отцом Маргариты был второй муж матери, художник-абстракционист. Маргарита впервые увидела его в четырнадцать лет. Расходясь с ним и выходя замуж за поэта-драматурга, мать заставила отца подписать бумаги об отказе от отцовства, отцом Маргариты официально стал новый муж матери, и так как все это происходило в ту пору, от которой в памяти Маргариты ничего не осталось, она долго считала своим отцом сумрачного бородатого человека, не проявлявшего к ней ни малейшего интереса и лишившего их с матерью после развода просторной дедовой квартиры, которую пришлось разменять на две. Мать решила больше не выходить замуж, они стали жить вдвоем, Маргарита закончила с отличием школу, поступила как медалистка на филфак МГУ, отделение русской филологии, и защитила диплом на следующий год после троллейбусной революции (три дня которой провела, естественно, на площади перед Белым домом), в самый разгар начавшихся в стране рыночных реформ.
Ее молодой человек, учившийся курсом младше на юридическом факультете, бросил университет в начале весны, весь уйдя в бизнес, занимавший у него теперь все время, убеждал плюнуть на диплом и ее, потому что диплом отныне не будет нужен никому, но в такой бред она не могла поверить и, как ни трудно было с деньгами, как мать ни рыдала, отправляясь всякую новую неделю с какой-нибудь очередной серебряной табакеркой, оставшейся от деда-профессора, в ломбард, все же дотянула оставшиеся месяцы. Что было хорошо – теперь никуда не распределяли, как еще делалось в прошлом году, не могли послать ни в какую тмутаракань. Были, правда, запросы, но все из школ и из школ; идти в школу, когда можно не идти?! Маргарита попросила свободный диплом. Ее молодой человек одобрил решение, которое она приняла. Пойдешь в бизнес, сказал он, будешь вместе со мной педали крутить, у хорошеньких женщин, знаешь, как бизнес идет? Как, спросила она. Офуенно, ответил он.
Маргариту внутренне передернуло от его ответа. Но она не позволила себе никакого замечания. Это было бессмысленно. Ее любовник, с тех пор, как круто занялся бизнесом, все чаще стал выдавать такое. И она стала уже привыкать ко всему этому в нем. Его звали Атлантом, так его нарекли искусствоведы родители при рождении, и ей это ужасно нравилось. Впрочем, конечно, он нравился ей не только из-за имени. Вообще нравился. И как держал себя – с холодным, чуть высокомерным достоинством, как говорил – с тем же спокойным, выдержанным достоинством, и это же спокойное, уверенное достоинство было во взгляде, каким смотрел. Уши у него, само собой разумеется, всегда были хорошо, чисто вымыты. При любых обстоятельствах.
– Ну ты что, ты думаешь, я бы тебя посылал, если б не был уверен, что он возьмет? – сказал Атлант. – Да ни в жизнь!
– А если вдруг не возьмет? Если вдруг? Что тогда?
– Если и не возьмет! – воскликнул Атлант. – Что тебе, если вдруг не возьмет? Повернешься и пойдешь.
– Да, а стыдно как, – сказала Маргарита. – Я сквозь землю провалюсь.
– Сквозь землю она провалится! – Атлант похмыкал. – Брось эти интеллигентские комплексы. Возьмет он, как миленький возьмет, лишь бы ему мало не показалось. Все они берут, берут и еще просят!
Маргарита замахала руками:
– Нет, нет, нет! Я не могу. Я не умею. Еще он в милицию заявит – и меня посадят. Ты хочешь, чтоб меня посадили?
– Какого хрена! – Атлант взорвался. – Не возьмет! Посадят!.. Ты думаешь, что, бизнесом заниматься – это образ Татьяны Лариной с Евгением Онегиным проходить? – Он резким движением выдвинул ящик стола, вытащил оттуда и протянул ей толстую пачку двадцатидолларовых банкнот, в ней было, наверное, не меньше пяти тысяч. – Держи – и не ныкай. Не строй из себя Белоснежку! Дашь – и не хрена! Это он у меня может не взять, побоится. Завернет мне салазки с порога – я о деле и заикнуться не сумею. А ты женщина, да хорошенькая, ты к нему – со всем своим обаянием… да он у прекрасной дамы возьмет – не заметит как! Можно разве отказать прекрасной даме?
Маргарита почувствовала, что больше не в силах противиться напору Атланта. Он ломал ее, буквально ломал, и, чтоб не сломаться, следовало прогнуться. Не пропустить момента, сделать это чуть раньше, чем где-то внутри нее хрустнет.
Нет, но ты точно, если б не был уверен, что он возьмет, то не посылал бы? – только еще спросила она.
– Точно, точно, ё-мое, точно! – подтвердил ее любовник, ставший теперь ее старшим компаньоном, начальником, наставником – кем его можно было назвать еще? – Главное, чтоб ему, падле, мало не показалось!
Падла
