будучи посторонним,Легко становишься старше
Любых коллизий Гомера и самого Гомера,
И если глаз – не химера,
То что же тогда химера?
Над книгой сидит учёный,
Ловушки его неловки.
Цветок колбасы копчёной
Процвёл в своей упаковке,
А ты не сиди с учёным
Ни видом, ни человеком,
Ведь, чувствуя обречённость,
Легко становишься шреком.
И греком, и ксом, и точка —
Сведённый к пределу космос,
Которого муха срочно
Вылепила из торса,
Когда ты цеплял занозу,
Вышаривая в паркете
Ту, что вопреки прогнозу
Пока что жива на свете.
Голова ж подобна нагану,
Пока вдруг невыносимо
Не ощутит, калека,
Одиночество урагана,
Почувствовавшего свою силу
В сравнении с человеком.
«Невозможно найти границы сна и покоя…»
Невозможно найти границы сна и покоя,
Сна и смерти, сна и его самого.
Как в маразм, впадаешь в немилость.
Но однажды приходит такое,
Чтобы ты всю жизнь спрашивал у него,
Зачем оно повторилось.
«Ночь в лесу – идиомы сплошные, и звёздных оград…»
Ночь в лесу – идиомы сплошные, и звёздных оград
Непреложны границы. Червив и черничен Чернигов.
Гриб, съедобный раз в жизни. Листок лёг на голову (фигов),
Но любой континент – документ тектонических сдвигов,
И ни шагу назад.
То, что видишь впотьмах, навсегда для зрачка незабвенно.
Мухоморы такие, что вряд ли нас любят в Польше, но
Скоро ты, последний поэт Вселенной,
Будешь жить на фоне чего-то большего.
Дорогой листопад! Лето съедено, как конфета.
С неба фантики сыплются манной. О, мани-мани!
Ведь любой континент – это временно. Даже это.
Всё проходит и проплывает, меняя грани.
Поменяется форма, присущая мухомору,
Поменяются контуры всех основных историй,
Но однажды поднимешь ветку и сдвинешь гору.
Вот рычаг, достойный римлянина на склоне.
Покров
Процессия струится к повороту.
Зима крадётся, наводя зевоту
На очередь с глазами вертолёта,
Несущегося рухнуть в магазин.
Всё слепит. Жало слепо – слепок жалок,
Сыр гипс. Бетон преследует мешалок,
И страдиварий мятых обветшалок
Грозит закрыться прежде, чем бензин
Сравнит с любовью в очереди скучной
Стоящий лирик возле бабки тучной.
Спеша купить консервы и морковь,
Потом с бензином он сравнит любовь…
Как радуга, текущая в ушатах,
Недужен свет его, не нужен запах,
Баллистика болит. В фонарных лапах
Уснули души их до Рождества.
Лишь гул витает финских-минских-клинских.
Для
