и временами вызывал пока еще глухое раздражение. Вот уже несколько месяцев Настя чувствовала, что жизнь ее с мужем летит к чертовой матери и уже очень скоро нужно будет предпринять что-то совершенно особенное, чтобы судьба развернулась в каком-нибудь ином, более интересном направлении. Все чаще она признавалась себе, что ей хочется вернуться в Москву и там начать все сначала. Начинать с нуля проще в знакомой обстановке, когда рядом родители, которые помогут и поддержат. Квишем, похоже, окончательно стал чужим, и надо, что называется, делать ноги от этого никчемного павлина. Все равно толку от него никакого, да и павлиньим хвостом давно уже любуется какая-то американка, с ног до головы надушенная редким в Старом Свете запахом.
За чашкой кофе и невеселыми мыслями окончательно прошла ночь, Настя погасила свет. За окном наступил серый и липкий от вечного тумана рассвет, и вместе с рассветом из тумана появился муж. Он, как всегда, открыл дверь своим ключом, и Настя вздохнула: ей совсем не хочется устраивать сцену, она устала от того, что в дом приходит этот чужой, всякий раз словно не пойми откуда берущийся человек. Он так и не стал хоть что-то значить для нее, и теперь она, конечно, может признаться самой себе, что вышла за него чересчур поспешно. Это был ее протест, и довольно глупый. Надо было проявить женскую мудрость, выждать тогда, с первым мужем. Ведь он хотел, он пытался вернуться, он просил у нее прощения, она же сделала все ему наперекор, а оказалось, что не только ему одному, но и самой себе. И вот результат: павлин является домой под утро, и то, что последует дальше, она давно заучила наизусть. Сейчас он запрется в ванной и там станет мыться, отмывая следы своих похождений, при этом экономно расходуя воду и всякий раз выключая душ, пока натирается мочалкой. Потом он будет спать оставшиеся до работы два или три часа, а перед тем как вновь уйти из дома, напьется чаю с пресными крекерами и попросит для себя вареное яйцо и бутерброд с сыром. И она станет готовить для него завтрак, а он примется рассказывать о том, где он провел ночь, и ровным счетом никакой в его словах не будет правды. И опять он закурит сигарету, и ее тошнотворный запах окончательно поставит все на свои места: нет счастья, есть лишь этот рассвет в липком осточертевшем тумане, и эта неудобная квартира, и пустой день впереди.
Однако ни в какую ванную Артур не пошел. Настя услышала его поспешные, обутые шаги, и он появился на кухне, как был – в ботинках, в застегнутом пальто. На мгновение замер, словно не ожидал увидеть ее здесь. Потом вдруг весь как-то сжался и, глядя поверх Настиной головы, положил перед ней листок бумаги, поспешно отступил на шаг, замер.
– Что это? – В утренних сумерках Настя не могла разобрать слов. – Включи свет, Артур, я ничего не вижу.
– Я внизу встретил почтальона. Это телеграмма для тебя.
– Телеграмма?! Откуда?! Из Москвы?! Да включи же ты свет! – Настя, не дожидаясь, потянулась через стол и хлопнула по выключателю. Она взглянула на телеграмму, поднесла листок к глазам и прочла: «Настя, Герман умер, похороны во вторник,
