взглядом на воду, как по воде идет мелкая зыбь, а если кинуть камешек – круги; как дрожит, накренившись, голубоватая леска, как из воды выпрыгивает нечто серебристое, но его почти не разглядеть из-за яркого солнца, а оно так блестит, что ослепляет, и приходится прищуривать глаза… Прямо пойдешь – попадешь в гущу парка, выберешь самую заросшую аллею, где так сгустились кроны над тобой, что почти темно, и только изредка какой-то луч разрезает воздух, щекочет нос, и хочется чихнуть; сядешь на голубую скамейку, недавно покрашенную, еще пахнущую краской, и брат достанет припасенные для тебя банан и ягодный морс, и будешь жевать медленно-медленно, боясь проглотить, потому что только так можно в зачарованном месте… Направо пойдешь – там парк аттракционов, и тебя охватит сладкий страх на колесе обозрения, что сейчас оно остановится, замрет и ты останешься на этой высоте навсегда, но самое любимое – машинки, особенно сталкиваться с другими машинками; и когда брат дает немножко порулить, и запах разогретой черной пластмассы, и следы от шин, и мысль о том, что ты теперь как в мультике «Ну, погоди!», тем более что торжественно надета майка с волком, которую папа привез из Польши, и можно ехать и ехать – на ограниченном пространстве, но в любом направлении, почти как в песне «мы едем, едем, едем в далекие края», а еще лучше, как в песне про Амазонку, и мы тоже теперь едем почти на Амазонку, а если еще сахарную вату – вот тут продается, я видела мальчика с палочкой, а на ней – сладкое облако, – то у меня будет самый лучший день в мире, ну купи сахарную вату, пожалуйста, ну купи-и-и-и, у меня все равно еще нет коренных зубов, и мы в Филевском парке, ты можешь идти домой, пожалуйста, а я еще останусь, никогда не уйду.
Гамак качается, и вместе с ним качается сестра. Одновременно вяжет и читает. Точнее, вяжут ее руки – как бы отдельно от нее. Иногда перелистывает страницу, и тогда становится понятно, что ее руки – это все-таки она. Пухлые, всегда чуть влажные губы шевелятся – повторяет слова, на глаза налезает челка, короткие волосы собраны в пучок, и только одна светлая прядь вечно выбивается. Проходящий мимо дядя шутливо окликает ее, она поднимает на секунду глаза – светло-карие, медовые – и показывает ему язык. И продолжает качаться – мерно, безмятежно, а из-под ее рук все удлиняется пряжа, все укорачивается клубок, щелкают спицы и мелькают в воздухе, спицы – это нечто среднее между цикадой и стрекозой, а я лежу на траве, жду, пока брат придет с озера, а сестра все качается, и вместе с ней качаются маленький дачный домик, и мангал, на котором папа с дядей прожаривают шашлык, и таз, в котором меня моют, и настольные шашки-нарды, и простыни, прикрепленные к веревкам деревянными прищепками, и острая трава-осока, которая режет мне пальцы в кровь, и пчела, присевшая на блюдечко с медом, и мама в клетчатом фартуке, которая варит варенье – все качается, все кача…
Запах сосен и земляники – ничего лучше в мире нет. А на полдник – черника с сахаром. Крыжовник – слишком кислый, но мне нравится само название.
Мы с мамой пошли в дальний лесок. Есть ближний – совсем рядом, за оврагом. А к дальнему надо идти вдоль озера, окружным путем. Зато в дальнем самая
