жестяной чайник и вышел. Мамонтов исподлобья осмотрел комнату. С плюшевого, в завитушках, дивана свисала серая простыня, на тонконогом столике валялись обрывки бумаги, куски хлеба, очистки воблы, картофельная шелуха, и тут же бледно зеленела кучка махорки-самосадки. Все в этой комнате, даже самый воздух, было запущенным и прокуренным, поэтому особенно бросалась в глаза безукоризненная чистота ярко-малиновых галифе. Они висели в простенке, заботливо прикрытые газетой.
Мамонтов закурил, чтобы прогнать сон. Мутное зеркало над столом неприветливо отражало седую щетину на его подбородке, лиловые подглазья, дряблые щеки, тусклый огонек папиросы… Послышались шаги в коридоре, вошел комиссар с дымящимся чайником в одной руке, с буханкой хлеба и связкой воблы – в другой. Шинель съехала с его плеча и волочилась по грязному полу.
Мамонтов проглотил слюну – крутой соленый запах воблы дразнил его. Комиссар взял воблу за хвост и сильно ударил о стол. В лицо Мамонтову брызнула чешуя. Комиссар присел на корточки и, действуя поленом, как молотком, размял воблу.
– Угощайся.
Мамонтов осмелел. Актерская, наигранная самоуверенность вернулась к нему.
– Русская сцена будет благодарить вас, – сказал он рокочущим, покровительственным баритоном. – Я обязательно упомяну о вашем гостеприимстве в своих мемуарах. Скажите мне ваше имя, отчество и фамилию.
– Ефим Авдеев Авилов, – быстро, по-солдатски, ответил комиссар, придвигая к Мамонтову листок бумаги.
– В этих мемуарах будет многое, – продолжал Мамонтов. Его жесты были округлы и мягки, говорил он тем особенным тоном, которым всегда вспоминают на провинциальной сцене: – В этих мемуарах будет многое. Трагический артист Мамонтов-Чарский встанет в полный рост. Я напишу о своей славе. Она была моим верным спутником когда-то. Как я играл! Публика была в моей власти до последнего человека. Вы помните это место:
. . . . . . . . . Трепещи,
Злодей, себя укрывший от закона,
Убийца ближнего с рукой кровавой,
Клятвопреступник и прелюбодей,
От всех сокрытый! Злобный лицемер.
Исподтишка злодейства замышлявший,
Дрожи теперь жестокой, смертной дрожью!..
Мамонтов медленно опустился на стул и, как бы в изнеможении, закрыл глаза ладонью.
– Вот какое было в наше время искусство, Ефим Авдеевич! Мы играли нутром, горели на сцене, мы все отдавали искусству, всю жизнь!. А что осталось? Одни фигли-мигли!.. Души нет, нутра нет – одни фокусы… Нет, мы сердцем служили искусству…
Мамонтов вспоминал. Комиссар восхищенно слушал его. Но время шло своим чередом, в окно комиссар видел коноводов, чистящих скребницами лошадей; грохоча, рухнула вязанка дров в коридоре; из подвала вывели арестованных и выстроили во дворе под навесом.
– Дела у меня, – сказал комиссар, снимая с гвоздя малиновые галифе. – Ты мне вот что скажи – почему в театре у вас представления глупые? Почему ваша труппа все какую-то чертовню играет, а чтобы о революции – этого нет?.. Поговори там
