style="font-size:15px;"> «Ага, вот только не с той стороны, – подумал Вовка. – Батя, видать, через другой мосток проехал, и зашел сначала домой. О-го-го, а в коляске-то вертикалка лежит – старенький ИЖ-12. Это куда же это мы собрались?»
– Давай залезай, Володька, сейчас расскажу все по пути.
Отец устало нагнулся за котелком с картошкой и пакетом с бутербродами, заботливо завернутыми в бумагу, и забросил все вместе с пластиковыми флягами в коляску.
– Нашли твоего дружка, – начал рассказывать он на ходу, тихонько тронувшись через мостки. – Народ уже по домам расходиться стал, я как раз подвозил кое-кого. Только вот что-то Тимка сам не свой – истерика с ним, что ли… А может, просто перенервничал – ерунду какую-то мелет про огромное озеро, про стаи гусей на нем. Где там озеро-то? Болото дальше есть мелкое – не утонешь, только вываляешься в грязи.
– Это, какое?
– Да ты должен знать то место, мы туда иногда уток с тобой ходили стрелять. Так что, скорее всего, врет он, как сивый мерин. Однако проверить надо, мы со Степанычем решили – пусть ведет, а выпороть никогда не поздно. Может быть, за болотом что-то и есть не очень большое, туда давно никто не совался напрямик, а в обход – все ноги стопчешь, если не переломаешь. Вот поэтому я ружье и прихватил. Взял еще десяток патронов с дробью, вдруг придется утку на ужин стрельнуть…
И уже под нос отец пробурчал.
– Да картечи на всякий случай… Небось, егерь не замает за весеннюю охоту без разрешения.
– Это Тимка-то? – вдруг спохватился Вовка, осознав, что его друга поймали на обмане. – Ты чё, пап? Это я могу… э-э-э… сболтнуть что-то ради красного словца. А Тимка и раньше всегда правду в глаза любому мог сказануть, а уж после смерти матери зарок дал. Сказал, что с этого момента врать больше никому не будет, даже если за правду накажут сильно. Хуже, мол, чем сейчас, точно не будет. Он, по-моему, даже специально нарывается…
Тимка действительно нарывался. К примеру, в школе, если учителя замечали любой непорядок в классе, то знали, что могли обратиться к нему.
И он, если принимал малейшее участие в шалостях, всегда сознавался, не закладывая при этом остальных. А потом шел беспрекословно убирать битые цветочные горшки и стекла, оставляя дневник на столе учителя.
Если же не участвовал, но страдали при этом невиновные, то подстерегал зачинщиков на улице и пытался заставить их принять наказание.
Обычно это продолжалось до чьих-нибудь кровавых соплей. Либо Тимкин соперник был бит и соглашался с его доводами, либо тому надоедало размазывать юшку по всклоченной физиономии правдолюба, и он шел в учительскую, только чтобы отделаться от него.
Организованную один раз «темную» Тимка стоически перенес и только с бо́льшим ожесточением стал отстаивать свои убеждения. Всеми вокруг это называлось обостренным чувством справедливости, а сам Тимка говорил, что ему так легче. В последнее время стоило ему только заявить, что он не возражал бы против признания виновных
