этюды с мрачным юмором.
Двое студентов-медиков без разрешения приходят в анатомичку. Там лежат трупы, а сторож уже ушел. На самом деле сторож не уходил, а заснул, поэтому его принимают тоже за труп. И именно у него хотят отрезать ухо для исследования. Сторож от этого, конечно, просыпается.
Сторожа играл Илья Полубаров, покойников – Толя Барашкин, я и другие.
И вот Борис Романов входит со своим приятелем (его изображал Николай Станиславский) и говорит:
– Интересно, здесь он или нет? – и кричит: – Михаил Порфирьевич!
Так он решил назвать сторожа. А Михаилом Порфирьевичем звали нашего циркового кассира, который всегда выдавал нам стипендию, а артистам зарплату, – симпатичный, приятный, светленький старичок. Деньги он обычно не бросал, а аккуратно клал, добавляя: «А у меня сегодня трехкопеечные новенькие, пожалуйте».
И здесь вдруг произносят его имя, как будто он сторож покойницкой. Мы все, конечно, помимо своей воли представили себе Михаила Порфирьевича в покойницкой, отчего Барашкин хмыкнул, я прыснул, Станиславский захохотал, и тут пошел сплошной хохот.
Присутствующий на занятии Александр Александрович разозлился.
– Что за безобразие! – закричал он. – Вы должны делом заниматься, а не черт знает что показывать. Почему такое несерьезное отношение?
Правда, через час он отошел и вместе с нами смеялся над этюдом.
Занимались мы в студии и шарадами, а также коллективным сочинением рассказов.
Один придумывал начало, другой должен продолжить – с условием, чтобы выходило смешно. При сочинении рассказов мне всегда доставался конец. До меня все так запутывали, что нельзя было понять, что к чему, и я с трудом находил выход из положения.
Этюды, рассказы – все это воспитывало в нас любовь к импровизации, игре, умению в малой драматургической форме сделать интересней начало, точнее – концовку.
В конце первого семестра в студию пригласили новых педагогов для постановки с нами отрывков к экзаменам. Среди них и режиссера Марка Соломоновича Местечкина. Всех студентов разбили на две группы. По совету отца я пошел в группу к Местечкину.
– Маркуша, – так отец называл Местечкина, – все может. У него есть выдумка. Он живой режиссер. Я его знаю с двадцать седьмого года.
Местечкин ставил с нами отрывки из «Женитьбы» Гоголя. Кроме того, мы продолжали работать над этюдами. Один из них мне особенно запомнился. Из стульев сделали пассажирский вагон. Сидят в нем люди. Идет поезд. Появляется старичок – его играл Лебедев – и говорит всем:
– Вот везу я пчелиный рой, он у меня в котомке запрятан. Там пчелы, слышите, гудят?
Постепенно пассажиры вагона начинали дремать. Появились двое нищих: я – в темных очках с палкой и другой студиец, изображающий мальчика-поводыря.
Мы шли по вагону, и я говорил:
– Граждане, подайте, Христа ради. – И, утрируя, диким голосом исполнял одну из песен, которые
