делать – вас, увы, обрёл другой.
Вы, верно, любите его. А я того не стою -
Непризнанный поэт ведь звук пустой.
Простите; есть за что просить прощенья.
Я преступил законы естества:
Вы жаждали игры и обольщенья,
А мне претит бестактность удальства.
Я Вас люблю той тихою любовью,
Которая присуща матерям,
Сидящим в час ночной у изголовья
И гладящим мальчонку по вихрам.
Незримому счастливое не тронуть,
Не разорвать чувств искренних союз.
Когда смеются двое, третий стонет
Не смея опорочить брачных уз.
И посему, взор обращая небу,
Молю: Не знайте о моей любви….
А что я был – сочтите, будто не был,
От лишних распрей душу оградив.
Нелепую любовь мою простите,
И что не к месту так преступно тих.
Но приведётся, всё-таки прочтите
Непризнанной руки неловкий стих.
Отрава
Ах, отрава моя, отрава…
Тайных помыслов чёртова дверь.
В глаз оливковую прохладу
Сердце втиснулось, хоть убей.
Каждый раз, нахлебавшись жару
Будто прожит последний день,
Помня, топь не прощает, смалу,
Я прошу его: – Оробей!
Но как только ненужный вечер
Стеганёт вороных коней,
Всё одно, как от делать неча,
Так и прётся увязнуть в нёй.
И колотится беспокоясь…
Знамо радость – исход роковой
Наслаждаться торча по пояс
За безжизненною чертой.
Глаз оливковая прохлада
Присушила, видать, неспроста…
Ах, отрава моя, отрава…
В опий… маковые уста.
Есенину
Что-то тихо в деревне русской.
Не вздыхают тальянок меха.
Ив нечесаных гривы грустно
нависают над ложем греха.
Сколько девок под этой тенью
мяло павшей листвы вороха
и, пропахшие потом и прелью,
убегали под крик петуха!
Нет того, кто споет деревню,
медью кленов заглянет в село.
Ах, зачем ты в бездверую келью
втиснул голос под чертополох?
Опустел песней город вязевый
и скандальный скорбит кабак,
где похабник стихи увязывал
пьяной дракой в разгульный кулак.
Грустью Северную Пальмиру
не тревожит рязанский трезвон.
Голос бражника в дымном трактире
осенен православным крестом.
Отчего скандалист
