бессистемным выплатам преподавателю (они составляли 50 рублей в месяц), и 34-летний музыкант подрабатывал случайными публикациями критических обзоров. Обе работы отвлекали Чайковского от композиторской деятельности, которая, впрочем, не приносила ему ничего, кроме чуть теплых похвал. Для русских его музыка была слишком западной, для европейцев – слишком незатейливой. Венский критик Эдуард Ханслик, который написал рецензию на премьеру скрипичного концерта Чайковского (Neue Freie Presse, 5 декабря 1891 года), пренебрежительно сравнил ее с «бессмысленными и мрачными увеселениями русского церковного праздника», где «нет ничего, кроме затертых, опустошенных лиц, грубых ругательств и запаха дешевого спиртного». Поэтому, когда в том же году Чайковский начал писать свой первый фортепианный концерт, он решил объединить в нем западные и русские музыкальные практики в произведение нового стиля, которое получило бы всеобщее одобрение и наконец позволило бы ему оставить свою постылую должность. Проще говоря, он задумал большую виртуозную работу по освоению броских народных тем. Одни из этих мелодий он слышал от слепых нищих на рынке, другие были взяты из русских и украинских народных песен, кроме того, он использовал мелодию французской шансонетки «II faut s’amuser danser et rire». К концу декабря концерт был вчерне готов. Чайковский хотел посвятить его Николаю Рубинштейну, основателю и директору Московский консерватории, прекрасному пианисту. Композитор надеялся, что Рубинштейн согласится стать первым исполнителем его концерта. В канун Рождества, перед тем, как отправиться на праздничный вечер, Рубинштейн попросил Чайковского наиграть ему весь концерт[2].
Когда двое встретились в опустевшем здании консерватории и выбрали аудиторию, на город уже опустились сумерки. Падавший снег приглушал звон колоколов, который сопровождал Царские часы, и голоса девушек, ожидавших, когда судьба назовет им имена суженых[3]. В классе было тихо. Чайковский занял свое место за роялем, Рубинштейн приготовился слушать.
Композитор сыграл бурную первую часть. Рубинштейн не пошевелился и не произнес ни слова. Опасаясь худшего, Чайковский исполнил все произведение – и в комнате снова повисла тишина.
– Ну что же? – не выдержал он.
Рубинштейн заговорил тихо, потом все громче и, наконец, как показалось Чайковскому, перешел на тон Зевса-громовержца. Концерт никуда не годится, играть его невозможно, сочинение это плохо, тривиально и пошло. Некоторые пассажи настолько избиты и так неловки, что их и поправлять нельзя, а другие… Это украдено оттуда-то, а то – оттуда-то. Рубинштейн бросился к роялю и сыграл грубые пародии на некоторые из пассажей Чайковского: «Вот, например, это – ну что это такое?. – При этом указанное место исполнялось нарочито карикатурно. – А это? Да разве это возможно?!» И Рубинштейн убежал прочь, оставив после себя густой дух презрения и разочарования.
Чайковский, который очень ревниво относился к собственной музыке, почувствовал
Реконструкция разговора основана на письме Чайковского к его патронессе Надежде фон Мекк (1887), цит. по
Вечер перед Рождеством (6 января) в православии знаменует собой начало славянского праздника Святки, когда девушки гадают «на суженого» с помощью растопленного воска и зеркал. Великие, или Царские, часы, молитвы в канун Рождества, связаны с императорскими службами в соборе Святой Софии в Константинополе.
