style="font-size:15px;"> сырую землю прочертил ножом,
и голосок пробился, ожил,
летел синицей, полз ужом.
И ветра чувствовал нажим,
и камнем острым ранил кожу,
был скользким, как в руках налим,
крикливей скоморошьей рожи.
Носился в толпах на виду,
сгущался к человеку линией,
шел по кругам, творя судьбу,
вбивался перед каждым клиньями.
Гор оговаривал седые зубья,
клял клегт орлиный.
Как монохромный крик «убью!».
Вдруг распускался в хвост павлиний.
Тревожный, как гудок фабричный.
И громогласней Иерихона.
Как скрип плацкартного вагона.
Бесцветный, шепот как больничный,
как всё, что сделалось привычным,
как сам, как я, как голос клона.
И пройдет не так уж много времени
И пройдет не так уж много времени,
скажешь только – «завтра будет ночь!» —
и тропою новых искушений
проведет тебя Аида дочь.
И наполнит келью старца,
приоткроет твой затвор, —
просто открыванье ларца —
изнутри, ты сам – как вор.
Пред кончиною земного,
перед тем как лечь во гроб
у тебя осталось много
горячо любимых образóв.
Ты бежал за эти стены,
где встречаются украдкой
чувств напуганные тени,
как затеплится лампадка.
По какому ж наущенью
в этой тесной Палестине?
«Аз воздам тебе отмщеньем,
от угодников отрину.
Ни единой завитушки,
лика, золота резного…».
Кто ж мою смущает душу:
страх Аида, голос Бога?
«Уберу с тебя личину,
наложу запрет на Требу,
по какому, ангел, чину
полетишь по небу?».
Когда же тьма глаза прикрыла
Когда же тьма глаза прикрыла
и потянула вниз, пытался прирастить
я ангела светящиеся крылья
с коричневой иконы, да простит
мне тот, кто полон силы
и чудо образов ревниво чтит, —
доска молчит и мне невыносимо,
и ангел мне немой отмстит.
Когда же с мглою память воевала
и положила, как заплатку, свет,
как корневища с комьями земли
родные буквы увидал я
и принялся скороговоркой петь.
Но глас беззвучен и не обращает
добро, глаголи, веди
в спасительную плоть,
чтоб к берегу другому править плот,
