угодил в подлецы…
С какой стати не класть ему голову под топор?..
И эти детские голубые умоляющие глаза…
Куда ж деваться от них? Каким силлогизмом им-то себя изъяснить?..
Нет сомнений, он кругом виноват и должен быть наказан за всё, наказан жестоко, лишь бы не видеть этих детских голубых умоляющих глаз: тогда-то они перестанут глядеть на него, перестанут…
Наказан, наказан, жестоко наказан…
Он вскинул голову: те-то накажут его не за то!
Истинная вина его единственно в том, что не удержал Шереметева, не растолковал бурному мальчику дурацкого дела и тем погубил, под пулю подвёл, а те накажут его лишь за то, что на дуэли согласился быть секундантом и по уговору был должен стреляться вторым.
Разве это не глупо? Разве наказание, лишённое смысла, избавит его от этих умоляющих глаз?
Положим, что глупо, положим, что так…
Однако не слишком ли мало, чтобы себя самого не почитать подлецом?..
Такие вопросы он задавал себе даже во сне. Они леденили его своей жутью, какая бывает тоже только во сне. Что отыщется гаже того, чтобы видеть себя, хоть во сне, подлецом? Он пробуждался в жару и в испуге, пил воду, которую Сашка для него всегда ставил на ночь в графине, ворочался, сбивая в жгут простыню, и на место жутких вопросов о том, как ему поступить при допросе в офицерском суде, его леденили молчаливые, грустные, такие невинные молодые глаза.
Встал он вялый, с больной головой и никуда не пошёл. В окна его кабинета хмуро сочился пасмурный день. Александр завернулся в тёплый халат и приказал растопить пожарче камин.
Сашка долго возился, старательно дуя на неохотный робкий огонь, подкидывая кусочками бересту, которая тотчас сворачивалась трубой и отчего-то не желала гореть.
Заложив руки за спину, с опущенной головой, он беспокойно ходил, ожидая тепла. Серые стены теснили его. Хотелось уйти. Но выйти с тем, чтобы кого-нибудь повстречать? И что и о чём говорить?
И он оставался между этими серыми стенами, однако наедине с собой тоже приходилось несладко, вопросы самого коварного свойства мутили и раздражали его.
Вот если самую чистую правду сказать, что была вся его прежняя жизнь?
Почти ничего.
Вся его прежняя жизнь была крохотный тесный мирок, давящий и теснивший его, не дозволяя сделать шагу по-своему, волей своей, куда там, живи, брат, как велено жить.
В детстве была клетка материнского дома, затем университет, затем полк.
И вечно он ощущал, как дом, университет и гусарство точно в трясину завлекали его, искажали душу и ум, расслабляли характер, извращали самобытную мысль, обминали и перекраивали его в кого-то другого, каким он быть никогда не хотел.
Характер и мысль он, пожалуй, сберёг, а вот с честью как, с совестью, с благородством души?
Чем он жил? О чём он мечтал? Какими вздорами развлекал свою грешную скуку?
В детстве и юности, когда его мучили строгие наставления любящей матушки, он ускользал в
