честный, а хотя бы несколько честный бровью не той поведет, так тотчас взгляд на него с оскорбительной укоризной, слишком похожей на брань, и такой сухой, озлобленный, скрежещущий голос:
– Да уж просим нас извинить. Умны мы по старинному-с. А по-вашему-то, по-новому, учиться нам поздновато, вот так-с. На службе царю и отечеству доселе разумения нам, кажись, доставало. У меня, сударь мой, как вы сами изволите знать, имеется высочайше присвоенный знак за двадцатилетнюю беспорочную службу-с, вот так-с.
Тут следовало по форме, коли подлец и дурак, тотчас повести другой бровью и с самой искренней чистосердечностью униженно подтвердить, что высочайше присвоенный знак за двадцатилетнюю беспорочную службу, натурально, не идет ни в какое сравнение с каким-нибудь там Шекспиром и Шиллером, означает высшее разумение помимо всяких там Шекспиров и Шиллеров и самым законным образом освобождает от необходимости иметь хотя бы малые успехи в науках и хоть что-нибудь знать, в противном случае не подлецу и не дураку подняться ступенью повыше и с наилучшими успехами в науках заказано навсегда.
И вот оказалось, в какой уже раз, что унижаться он не умел.
Собственно, ради чего?
Единственно ради того, чтобы как можно скорей выслужить чинишко побольше, чем у соседа за третьим столом? Чтобы на старости лет ползком доползти до полковников, а даст Бог, так даже в полные генералы? Или что ни год прибавлять к жалованью сто или двести или даже триста рублей ассигнациями, да пусть хотя бы и серебром?
Ну, деньги-то, натурально, были нужны, подчас позарез, и куда лучше не в ассигнациях, а именно серебром, так ведь и без службы, полнее сохраняя достоинство, он был тогда убежден, были многие способы честным трудом заработать их в том количестве, которое потребно для жизни.
Ну и выходило, что слишком не стоит служить.
К тому же в корпусе он оказался совершенно чужим, впрочем, как и в училище. Какие Шиллеры, какие Шекспиры?! И подпоручики и поручики и простые чиновники уважали вовсе не тех, кому были дороги великие, всему миру известные литераторы, драматурги, поэты, какие-то там Гомеры и Данте. Помилуйте, не стоит внимания! Они превыше беспокойной пытливости и способности устремляться неудержимо к великому и прекрасному ставили тех, кто знал, по их мнению, «всё», то есть знал кто где служит, с кем водит знакомство, сколько у него состояния, где был губернатором, на ком женат, сколько взял за женой, кто ему приходится двоюродным или троюродным братом, в общем, это у них такая наука была, и эта наука не только приносила им уважение всех без исключения сослуживцев, но и самоуважение, какую-то чрезвычайную гордость собой, довольство и спокойствие духа, чуть ли не благородство души. Каково ему было сидеть, ходить, дышать одним воздухом с ними, когда он Пушкина и Гоголя, Шекспира и Шиллера знал почти наизусть, а Гомера почитал Христом античного мира?!
К тому же не переносил он совсем людей в
