– с его галерейной библиотекой, стенами, вдоль которых выстроились книги, затейливыми карнизами, расписным потолком и характерной общей помпезностью, – я чувствовала, как меня мягко касается рука истории. Этот ресторан расположен недалеко от старого здания редакции журнала «Новый мир» на Пушкинской площади, где некогда работала Ольга. Я представляла, как Ольга и Борис проходят мимо, низко склонив головы и прижавшись друг к другу, борясь с метелью, одетые в тяжелые пальто, и сердца их полны желания. Пять лет спустя, в очередной раз приехав в Москву, я пришла к памятнику Пушкину, установленному в 1898 году, у которого Борис и Ольга часто назначали свидания в начале своих отношений. Именно здесь Борис впервые признался Ольге в глубине своих чувств к ней. Огромная статуя Пушкина была перенесена в 1950 году с одной стороны Пушкинской площади на другую, так что их роман начинался на западной стороне площади, и переместился в 1950 году на восточную, где сейчас стояла я, глядя снизу вверх на гигантские складки величественного плаща, ниспадавшего по спине бронзового поэта. Мой московский гид Марина, увидев, что я стою под статуей Пушкина, воображая себе Бориса на этом самом месте, произнесла: «Борис Пастернак – небожитель. Он кумир для многих из нас, даже тех, кто не интересуется поэзией».
Это полное почтения высказывание прозвучало эхом моей встречи с дочерью Ольги, Ириной Емельяновой, которая парой месяцев ранее состоялась в Париже. «Я благодарю Бога за то, что мне довелось знать этого великого поэта, – говорила она мне. – В поэта мы влюбились даже раньше, чем в человека. Я всегда любила стихи, а моя мать любила его стихи, так же как не одно поколение русских людей. Вы не можете себе представить, как замечательно это было – Борис Леонидович присутствовал не только на страницах стихотворных томиков, но и в нашей жизни».
Пастернак обессмертил Ирину в «Докторе Живаго» в образе дочери Лары, Катеньки. Взрослея, Ирина все больше сближалась с Борисом. Он любил ее как дочь, которой у него никогда не было, и был для нее в большей степени отцом, чем любой другой мужчина в ее жизни. Ирина поднялась из-за стола, за которым мы сидели, и сняла с полки своей обширной библиотеки одну из книг. Это оказался перевод гетевского «Фауста», который подарил ей Борис, и на титульной странице книги было посвящение, написанное размашистым, витиеватым почерком Пастернака, черными чернилами, «журавлями во всю страницу»,[22] как однажды назвала его почерк Ольга. Борис писал по-русски семнадцатилетней тогда Ирине: «Ирочка, это твой экземпляр. Я верю в тебя и уверен в твоем будущем. Будь смела душой и мыслью, мечтой и волей. Доверяй природе, духу судьбы, крупным событиям, а из людей только немногим, тысячу раз проверенным, достойным твоей веры».
Ирина с гордостью прочла мне вслух заключительную надпись. Борис написал: «Почти отечески твой Б. Л. 3 ноября 1955. Переделкино». Любовно погладив страницу, она печально проговорила: «Жаль, что эти чернила когда-нибудь выцветут».
Время словно остановилось. Мы обе глядели на
«журавлями во всю страницу…»: Ivinskaya,
