чистая.
– Это единственная улика, какую мы имеем, – разъясняет другой сержант, – но этого достаточно, чтобы обнаружить виновного.
– Бедный Гарри Марлоу! – говорит провожающий нас полисмен.
– Гарри Марлоу! Гарри Марлоу! Знакомое имя! Где же я его слышал?
Ах да, припоминаю… месяца четыре тому назад. Заботы об устройстве моего жилища заставили меня забыть об этой встрече.
В моих ушах раздается ясный голос, говоривший мне:
– Я жена Гарри Марлоу, сержанта Канадской конной полиции.
Джесси Марлоу, которая заняла мое воображение всего лишь на несколько часов и которой я с тех пор не встречал…
И, повторяя про себя только что слышанную фразу, я, в свою очередь, говорю, несколько видоизменяя ее:
– Бедная Джесси Марлоу!
Войдя в помещение казарм, я сперва увидел только лежавший труп и дежуривших у него товарищей.
Теперь мой взор направлен в глубину помещения, где я замечаю женщину, прислонившуюся спиной к деревянной перегородке, со сложенными на груди руками. Вид у нее враждебный и угрюмый.
– Джесси Марлоу, – шепчет мне мой товарищ.
Клянусь богом, я сразу же узнал ее. Достаточно один раз увидеть Джесси Марлоу, чтобы больше никогда не забыть ее. Глаза ее уставились в одну точку, зубы стиснуты… Безграничное горе убило ее. Ниобея при ниспосланном ей роком испытании вряд ли была прекраснее ее…
Бедная Джесси Марлоу! Я искренне жалею ее, мне так хотелось бы подойти к ней и произнести не обычные слова соболезнования, а нежные, задушевные слова, или, еще лучше, ничего ей не говорить, а просто взять ее за руку и плакать, долго плакать вместе с ней. Но я не решаюсь. Люди, окружающие нас, стесняют меня. К тому же и вид у Джесси далеко не ободряющий. Притаившись, как дикий зверь, она стоит в своем углу, безучастная ко всему, что вне ее горя.
О чем она думает? Какие картины проносятся перед ней? Какие воспоминания? Потерянное счастье? Быть может, разрушенный очаг? Прошлое или будущее?
Прошлое? Бесконечные скитания верхом на лошади по безграничным равнинам, уединение, сладкое уединение вдвоем в течение долгих полярных ночей? Избегнутые вдвоем опасности? Первое пожатие руки?
Будущее? Неуверенность, насущные заботы, возвращение домой, где все твердит об отсутствии любимого существа, – его стул, его стакан, его нож, его ружье на стене, отныне ненужное?
О чем мечтает она? Смотрят ли ее глаза, ничего не видя, или они прикованы к далекой точке, к несбыточной мечте?
Почему мою голову осенила нелепая мысль, что расширенные зрачки ее, точно загипнотизированные, видят в комнате только трехгранную маленькую рану на шее того, кто был ее мужем?
– Темпест, старый товарищ, что ты крутишься, как собака богача в общественном саду? Сиди спокойно, черт побери! Используй лучше свой отдых, отдохни.
Мой призыв к благоразумию, как, впрочем, и все призывы к благоразумию, напрасен.
