общины „Раем“, и в их толковании это слово означало квинтэссенцию любви».[6]
Разглядывая на днях фрагмент «Тысячелетнего царства» (кисти Иеронима Босха), я обратил внимание нашего соседа, Джека Моргенрата (выходца из Уильямсберга, Бруклин), на то, как до галлюцинации реальны апельсины на деревьях. Как он считает, спросил я, почему кажется, что в этих апельсинах, таких сверхъестественно реальных, есть нечто такое, чего нет в апельсинах на картинах других художников, например Сезанна (который больше известен своими яблоками) или даже Ван Гога? Для Джека все было просто. (Для него, кстати, все всегда очень просто. Тем, среди прочего, он и покоряет.) Джек ответил: «Дело в ауре». И он прав, абсолютно прав. Звери на этом самом триптихе также полны таинственности, также до галлюцинации живы в своей сверхреальности. Верблюд всегда верблюд, а леопард – леопард, и вместе с тем они отличаются от прочих верблюдов, прочих леопардов. О них даже не скажешь, что это верблюды и леопарды, созданные Иеронимом Босхом, хотя он и был волшебник. Они из других времен, времен, когда человек был одно со всякой живою тварью… когда лев и агнец лежали вместе.
Босх принадлежит к тем, очень немногим, художникам, – он, конечно, был больше чем художник! – которые обладали волшебным даром прозревать суть вещей. Он видел чувственный мир насквозь, делал его явным и таким образом открывал ею первоначальный облик.[7] Увиденный его глазами, мир вновь предстает перед нами как мир вечного порядка, красоты, гармонии, и от нас зависит, примем мы этот рай или превратим его в чистилище.
Завораживает и порой ужасает то, что мир может быть столь разным для столь разных людей. Что он может представать перед нами, и предстает, одновременно в таком множестве обличий.
Говорить о «Тысячелетнем царстве» меня заставляет то, что бесчисленные посетители со всех концов света постоянно напоминают мне, что я живу в сущем раю. («И как только вам удалось отыскать такое место?» – обычно восклицают они. Будто это моя заслуга!) Однако меня поражает, и в этом суть, что лишь единицам приходит при отъезде мысль, что они тоже могли бы пользоваться плодами райской жизни. Почти каждый из них неизменно сетует, что ему недостает мужества – хотя помечтать он не прочь – бросить все и остаться. «Вы счастливчик, – скажет он, имея в виду, что я писатель. – Вы можете делать свою работу где угодно». Он забывает, что я говорил ему, и не без умысла, о других членах нашей общины – вовсе не писателях, художниках или артистах, разве что в душе, но на ком здесь все стоит. «Слишком поздно», – может, пробормочет он, бросая напоследок тоскующий взгляд на окрестности.
До чего это характерно – подобная позиция – для удручающего смирения, губящего мужчин и женщин! Каждый, несомненно, в какой-то момент понимает, что может выбрать для себя иную жизнь, куда лучшую, чем его нынешнее существование. Что останавливает его, так это, как правило, боязнь чем-то пожертвовать. (Даже расставание
Вильгельм Френгер. Тысячелетнее царство по Иерониму Босху. Чикаго: Издательство Чикагского университета, 1951. С. 104. –
«Человеческое сознание окутало чувственный мир, с которым находится в конфронтации, сетью логических связей и практических уловок; и, таким образом, достигнув интеллектуального и физического господства над миром, оно оказалось бесконечно далеко от мира сотворенного, в котором некогда занимало совершенно естественное место. Именно в этом естественном мире братство Свободного Духа видело смысл жизни» (Вильгельм Френгер. Тысячелетнее царство по Иерониму Босху. С. 152. –
