и хоть все ее достояние составляли три шиллинга четыре пенса медью, бедняжка уговорила меня взять их на дорогу. На дорогу но куда? Однако решение мое было принято: в городе находилось десятка два отрядов, набиравших солдат в наши доблестные полки, стоявшие в Америке и Германии; я знал, где найти такого вербовщика, – как-то я очутился с ним рядом в Феникс-парке на параде, и словоохотливый сержант указал мне главных лицедеев этого спектакля, за что я потом угостил его кружкой эля.
И отдал шиллинг Сулливену, дворецкому Фицсаймонсов, и, выбежав на улицу, поспешил в маленькую харчевню, где стоял на квартире мой знакомый; не прошло и десяти минут, как он вручил мне шиллинг его величества. Я рассказал ему, не таясь, что я молодой дворянин, попавший в безвыходное положение, что я убил офицера на дуэли и хочу покинуть страну. Но я мог бы обойтись без этих объяснений. Король Георг в ту пору чересчур нуждался в солдатах, чтобы допытываться у каждого, что и почему, и человек стольких дюймов росту, по словам сержанта, сгодился бы ему при любых условиях. Вербовщик сказал, что и время я выбрал удачное. В Данлири, в ожидании попутного ветра, стояло транспортное судно, и на борту этого судна, к которому я в тот же вечер и направился, ожидал меня величайший сюрприз, – а какой, о том речь пойдет в следующей главе.
Глава IV, в которой Барри близко знакомится с военной славой
Благородное общество всегда привлекало меня, и описание низменной жизни мне не по вкусу. А посему рассказ мой о среде, куда я теперь попал, будет краток; по правде сказать, меня в дрожь кидает от этих воспоминаний. Тьфу, пропасть! Как представлю себе ад кромешный, куда нас, солдат, загнали, и это жалкое отребье, моих товарищей и собратьев – пахарей, браконьеров, карманников, которые бежали сюда, гонимые нуждой или законом, как это было, впрочем, и со мной, – краска стыда еще и сейчас заливает мои увядшие щеки; страшно подумать, что мне пришлось унизиться до такого общества. И я, конечно, впал бы в отчаяние, если бы не произошли события, отчасти поднявшие мой дух и утешившие меня в моих горестях.
Первое утешение я почерпнул в доброй драке, состоявшейся на второй же день после моего прибытия на судно между мной и рыжеволосым детиной, носильщиком портшезов, – форменным чудовищем, который попал в армию, ища избавления от жены-мегеры; несмотря на свои мускулы кулачного бойца, он был бессилен с нею справиться. Однако стоило этому детине, – помнится, его звали Тул, – бежать из объятий своей благоверной, как к нему вернулась обычная храбрость и свирепость, и он стал грозой окружающих. В особенности доставалось от него нашему брату – рекрутам.
Как я уже сказал, в кармане у меня гулял ветер, и я уныло сидел над своим обедом из прогорклого бекона и заплесневелых сухарей, когда дошла моя очередь угоститься положенной порцией рома с водой, которая подавалась в неаппетитной жестяной кружке вместимостью в полпинты. Этот кубок так зарос ржавчиной и грязью, что я невольно обратился к дневальному со словами:
– Эй,
