наша батарея как зачала по ём крыть, так, сдается, тыщи две али три положила. Оченно метко била наша батарея…
– Так чего же вы отступаете?! – горячо воскликнул я, возбужденный рассказом драгуна.
– А он, вишь, послал на нас пехоту, ну а супротив пехоты нам нельзя идти… Теперь ваш черед настал. Тут недалече до их, версты две-три, не боле…
Драгун тронул шпорами лошадь в бока и поехал догонять своих, а я пошел вперед, с трудом передвигая ноги. Наша рота растянулась чуть не на версту. Люди шли по одному, по два, согнувшись, тяжело вздыхая и вытирая изредка рукавом пот с лица, которое пыль покрывала, как пудрой. А по дороге все еще двигались стройными рядами лихие драгуны. Сквозь топот сотен копыт, фырканье разгоряченных лошадей слышались веселые голоса и смех. Колонна кончалась. В хвосте ее, поскрипывая плохо смазанными колесами, ехали три телеги, убранные зелеными березовыми ветками. Сквозь их трепещущие от ветра листья выглядывали строгие, запыленные и побледневшие лица раненых драгун. Некоторые лежали с обвязанной головой, другие сидели с перевязанной рукой, поддерживая ее здоровой, чтобы смягчить толчки и тряску телеги. При виде этих первых русских раненых меня охватило благоговейное чувство, чувство, в котором были уважение к ним и даже тайная зависть за то, что они уже принесли священную жертву, пролили свою кровь… Но наряду с этим высоким чувством где-то глубоко в тайниках души шевельнулось другое, смутное чувство, это чувство ужаса перед теми страданиями, страшным призраком смерти, перед теми слезами и проклятиями, на арену которых меня бросила неотвратимая рука судьбы… И, как бы вторя этим дрогнувшим в глубине моей души струнам, где-то недалеко впереди, за лесом, пронеслись раскаты орудий, подобные могучему прибою волн. Сердце забилось сильнее. Я сознавал, что начиналось что-то необычайное, великое и таинственное помимо меня, моей души. Начиналось то, к чему стремилась моя душа в течение нескольких лет, что составляло для меня заветную мечту. И вдруг новое чувство бодрости, решимости и энергии, как целительный бальзам, распространилось в моем утомленном от похода и жары теле. Я забыл об усталости, жажда перестала меня мучить. Я шел вперед, обгоняя солдат, желая поскорее догнать голову своей роты. Я с трепетом прислушивался к грому орудий, который временами рокотал в разреженном, раскаленном воздухе, и мною все больше и больше начинало овладевать то особенное лихорадочное состояние, какое бывает у человека перед боем. На краю деревни наша рота догнала, наконец, свой батальон. Он так растянулся, что никто и не заметил, как мы оторвались. Командир батальона подполковник Бубнов остановил батальон на короткий отдых. Отставшие солдаты, едва волоча ноги, доходили до своих рот и падали в изнеможении как подкошенные на пыльную дорожную траву. Мучительная жажда томила всех, но в деревне нельзя было брать воду, так как боялись, что она отравлена.
Воспользовавшись маленькой остановкой, поручик Пенько подозвал своего денщика
