бы в предчувствии ночного лицедейства
взирают на меня с опаской.
Вода и зелень – символ совершенства.
На свете нет приятнее блаженства
смотреть, как пробуждаются виденья…
Ложится темень на ночные воды,
деревьев тени водят хороводы,
в природе начинается броженье.
Каскад прудов – ПРА-образ древних капищ.
От веток ивы, как от чьих-то лапищ,
я отшатнулся. Пискнула зверюшка…
А на прудах мелькали леших тени,
кузнечик стрекотал, русалок пенье,
вдобавок квакали, как пьяные, лягушки.
И уханье какой-то странной птицы,
желающей воды с гнильцой напиться…
И чваканье, и хруст костей, и шёпот…
А светлячки весь берег запалили,
потом попрятались в бутонах стройных лилий…
…и табунов был слышен гулкий топот.
Но только утренней звезды пробьётся лучик,
ночных мистерий мир тотчас отключат.
В каскаде – пруд один, очищенный от тины.
В нём отразится свод небес лазурный,
он нам дороже прелестей гламурных.
Сменяют шабаш мирные картины.
Зажглись на солнце купола церквушки местной,
лазурь и золото бал правят повсеместно.
Легка дорога к храму и светла.
Святой источник Преподобной Анны
в меня вольёт бальзам небесной манны,
и продолжается игра добра и зла.
«Вздыхая, лежит предо мною…»
Вздыхая, лежит предо мною,
сыпучее тело пустыни.
Горячей тоскою земною
насытилось сердце
и стынет…
И видит
орлов в небе, властно
парящих злым символом дальним,
горячую вязкую массу
на лоне природы бескрайнем.
И только кустарник колючий
по желтому катится пласту,
терзаемый силой сыпучей,
вливается в желтую массу.
Так жили народы такыров.
Сердца их крутого закала
днем солнце, как в тигле, калило,
а ночью луна остужала.
«Порою сумеречной, росной…»
Порою сумеречной, росной —
природой русской заарканен —
я выхожу на берег плеса,
посеребренного в тумане.
Передо мной разверзлась вечность.
Окутан дымкой серебристой,
меня в лицо целует вечер,
такой пронзительный и чистый.
Здесь обозначена примета
дробящих воздух междометий.
На стыке музыки и света,
на рубеже тысячелетий.
Огород
