золушки, которая оставила свои трусики на моем трехнедельном балу:
– Алло? – раздался сонный голос Аллы.
– Привет, любовь моя. Как у тебя дела? – никогда она не была любимой, и меня точно не интересовало, какие там у кого дела.
– Чувствую себя куском собачьего дерьма.
– Знакомо. Приезжай и захвати пивка.
– Какого?
– то, что тебе по душе, то, что тебе по карману, милая.
– Хорошо, только приведу себя в порядок.
– Отлично. Жду, – её я не ждал.
Я сидел один, в квартире похожей на третичный сифилис. Одним словом, все было готово, для встречи барышни, которая ощущала себя собачьим дерьмом. Осознав, что путь Аллы до моего дома может затянуться на несколько часов, я спустился к соседу. Николаю Григорьевичу. Я стал третьим, второй представился просто:
– Вольфович.
Мне заполнили наполовину стакан самогонкой. « За ЦК!» сказал Григорьевич и осушил свои сто. Он работал сторожем на местной кочегарке. До этого мы пили раза четыре, в один из которых он обосрался. Желудок у Григорьевича был так себе. 63. За свой век, по его собственному признанию, он выпил слишком много, чтобы не обсираться при желании пернуть. Однажды мы зашли к нему в котельную погреться. Я и мой случайный товарищ захватили пару литров Московской, на улице стоял январь. Градусов 20 ниже нуля. Николай Григорьевич сидел в позе замученного жизнью человека, свесив голову над столом. Выпив стакан водки, он немного пришел в себя. Он рассказывал о своей дешевой жизни, о своей дешевой жене и о том, какая у него будет дешевая смерть, заблаговременно пригласив меня на самые дешевые похороны. Он размышлял о дешевой России, о дешевых женщинах, о дешевых днях и длинных месяцах. Он говорил, а мы слушали. Писатели и кочегары – вот кому не терпится поразмыслить о том, о сем. Мы слушали и пили, когда мой товарищ неожиданно вскочил и ударил Григорьевича по голове бутылкой. «Московская» рассыпалась на кусочки, старик упал на стол лицом и был таков.
– Зачем ты уебал старого говнюка? Зачем ты это сделал, старик? – закричал я.
– Он заебал, – спокойно ответил он, начиная разливать – проверь, жив ли да давай вкерим еще по одной.
Я наклонился к старику, в груди размерено и спокойно билось сердце. В этот же момент я почувствовал удушливый запах, сравнимый разве, что с переполненным детским подгузником. Я перевел взгляд чуть дальше, и меня вырвало, прямо на Григорьевича.
– Блядь! Да он же обосрался! Кругом дерьмо! Твою мать, он насрал себе в штаны, Мужик, он спит в собственном говне!
– Да и по хуй, иди сюда, давай лучше выпьем, – предложил случайный товарищ и протянул мне железную двухсотграммовую кружку.
– Не буду я пить в этом….Тьфу, – сказал я и вышел. Вышел и подумал, должно
