style="font-size:15px;"> Муллу-абзы с женой часто приглашали на обеды, а потому девушкам никто не мешал. Дочь муллы тайком учила Сагадат писать. Обе девушки, хотя и воспитывались в духе шариата, росли достаточно свободными. Многое радовало её в те годы. К монетам, подаренным ей абыстай и другими людьми, она добавила ещё, взяв их на время у дочери муллы, и соорудила чулпы, которыми украсила свои роскошные косы, сшила по моде, заведённой у них в ауле, весёлое жёлтое платье. Нарукавники у неё были белоснежные. Так Сагадат ходила летом в поле на работы. Всё, о чём она в прошлом году могла лишь мечтать, теперь у неё было. она всегда находила минуту, чтобы забежать в дом муллы, обитатели которого были дороги ей, – днём, когда возвращалась в аул на обед, или же вечером, по дороге к роднику за водой.
Осенью, работы в поле ещё не кончались, а уж Сагадат снова перебиралась к остазбике. Учёбой, уборкой в доме, чтением «Мухаммадии» были заполнены дни и месяцы Сагадат. Она прочла все книги своей тёзки, которая была уже взрослой девушкой, – «Абжад», «Тухфательмулюк», «Морадельгарифин». Несколько раз перечитала «Кыйссас аль-анбия», «Маулед», а что до легенд и сказаний, которые присылал махдум-шакирд, она с великой радостью брала их в руки так часто, что книги имели довольно грустный вид.
Так жила Сагадат, пока ей не исполнилось шестнадцать лет.
Хотите знать, радовался ли Шарип-бабай, глядя на свою дочь? Узнать, что думал этот человек, было очень даже затруднительно.
Он был грубым стариком. О таких вещах он вообще не умел задумываться. Жену и дочку, которая была их единственным поздним ребёнком, очень любил. Но любовь у него была своеобразная. Сагадат он вообще-то никогда не притеснял, но думать о том, как устроится судьба дочери, за какого человека будет лучше выдать её, за какого выдавать не следует, – такие мысли в голову ему никогда не приходили. Хусниджамал-абыстай иногда заводила с ним такой разговор:
– Послушай-ка, за кого мы Сагадат отдадим? Выросла ведь уже.
Шарип-бабай на это отвечал:
– Я целых двенадцать лет служил в солдатах, а без жены всё ж не остался, так и она без мужа не будет.
Вот так всегда: едва дело касалось чего-нибудь важного, он заводил разговор про то, как в солдатах служил. А всё оттого, что за всю жизнь не было у него другого, более важного события. Всякий любит похвастаться самыми «большими» своими заслугами, вот и он к месту и не к месту притыкал солдатское своё прошлое. Перед людьми помоложе бил себя в грудь и величал «николаевским солдатом», прослужившим двадцать пять лет. Из солдатчины вернулся он другим человеком и многое делал не как прочие мужики. Хоть и старый был, а курил, к примеру, трубку. Вонь от его махры расползалась по всей улице. Мальчишки, учуяв её, кричали: «Ого, Шарип-бабай трубку закурил!» и бежали, чтобы, вскарабкавшись на его кухонное окно, разглядеть куряку. А Шарип-бабай в это время с трубкой в зубах творил намаз. Вообще-то человек он был безвредный, перед сильными не
