напоминают брызги древнего золота, засеянные поля прямыми линиями образуют нотные станы, теряясь в сырых оттенках горизонта. Этот аскетичный, безмолвный пейзаж чарует мучительной религиозностью. Рука Бога наполнила его только меланхолией. Все выражает своими формами невероятную горечь и отчаяние. Видение Бога в этом пейзаже внушает безграничный ужас. Все здесь застигнуто врасплох, испуганно, сплюснуто. Тревожная душа города проявляется в говоре жителей, в их походке, медленной и тяжелой, в их страхе перед дьяволом, в их суевериях. Все дороги оберегают ржавые кресты; в церквях, в запыленных нишах, стоят статуи Христа, украшенные бусами, засаленными подношениями и отрезанными косами, подпаленными временем, и перед ними молятся крестьяне с трагической верой страха. Тревожный пейзаж душ и полей!
В центре всего этого величия монастырь Ла-Картуха возвышается как носитель всеобщей тоски. Перед ним на широкой, но небольшой площади крест с пузатым Христом задает ноту сурового уединения. Ла-Картуха – это большой мрачный дом, умащенный холодом окружающего пространства. Тело церкви, коронованное простыми шпилями и крестом, возвышается надо всеми остальными зданиями, выполненными из камня без каких-либо украшений. Три приплюснутые арки образуют в большом выбеленном портале вход. Нужно звонить.
Дверь отворяется, и появляется освещенный светом картезианец в белом шерстяном облачении, бледный, как мрамор, с огромной бородой, закрывающей грудь. Тихонько скрипит дверь, и, пройдя через нее, мы попадаем во внутренний двор. Свет нежный и слабый.
В центре, среди кустов роз и плюща, возвышается белая скульптура Святого Бруно, полная сентиментального величия. Слева – портал церкви, с твердыми линиями, самый строгий, в тимпане которого изображена сцена Распятия, полная первобытного страдания. По углам следы зеленой сырости, парящей в холодном воздухе. Монах впустил нас в церковь, перед нами – белоснежные гробницы королей и принцев, божественная панорама средневековых событий. В глубине церкви пышное ретабло воспроизводит фигуры богато одетых святых, которых превосходит по размерам внушающее страх изображение Христа, высеченное Силоэ, с впалым животом, с позвонками, разрывающими кожу, с надорвавшимися руками, с волосами, уложенными несколькими прядями, с глазами, утопленными в смерти, с обессиленно свисающей головой. По сторонам от него евангелисты и апостолы, сильные и невозмутимые, сцены Страстей, исполненные мертвой неподвижности, и Бог-Отец, поддерживающий крест, с видом гордым и гневным, и какой-то юноша крепкого телосложения с лицом слабоумного.
Над головой Христа белый пеликан, и, созерцая ансамбль, можно разглядеть хоры ангелов, медальоны, королевские гербы, прекрасные стрельчатые кружева, и всю фауну святых и неизвестных животных. От ретабло остается одно единственное впечатление – мучения Христа. Все остальное сделано божественно, но не говорит зрителю ничего. Фигура Искупителя предстает исполненная трагического мистицизма изображенного мгновения, но не находит отзвука в мире
