в военкомат тащили. Да?
– Нет, – серьезно машет головой Махмуд, – это на войне.
– На войне?! А что ты там делал?
– Ну, что, что… Стрелял, вот. «Ура» кричал. Сильно «Ура» кричал.
Мы сидим у арыка под старым корявым тутовником, пьем пиво и подзадориваем Махмуда.
– Война-то, Махмуд, давным-давно кончилась, а ты до сих пор «Ура» кричишь. Несерьезно. Песню про Катюшу поешь. Катюша – это твоя жена, что ли?
– Какая жена? – пугается Махмуд. – Не жена вовсе, ты что? Так все пели: «Выходила на берег Катюша…» – Так и пели, да, да… так, – Махмуд хмурит брови и повторяет: – Пели.
Валерка смеется:
– Значит, не жена?
– Н-е-е-т, ты что… – отмахивается Махмуд и перескакивает на другую тему. – А я и гранаты по танку кидал. Один раз. Промазал тогда.
– Да ну! – оживляется Валерка и сует Махмуду пустую бутылку. – Покажи-ка салагам. Не врешь? – и подмигивает мне.
– Давай. – Махмуд злится, берет бутылку, несколько раз подкидывает ее на ладони. Потом плюхается на живот и ползет. Метра через три он останавливается, на мгновенье затихает, делает из-за спины бросок и сразу опускает лицо в траву. Бутылка падает совсем рядом и, кувыркаясь, скатывается в арык.
Мы валимся на траву и хохочем, а рядом уже покашливает Махмуд. Валерка протягивает ему бутылку с пивом.
– На, пей. Молодец! Верим.
Махмуд улыбается, стряхивает с себя пыль и садится рядом.
– Ну, вот. Всё помню. Не кончилась война эта …, джаляп…, – матерится он по узбекски, – никогда…
…Редкий в наших краях летний ливень заливает лобовые стекла, и «дворники» едва успевают разгонять воду. В кабине жарища, двигатель ревет, будто вдруг взбунтовались все его лошадиные силы. Сейчас будет поворот на кишлак и сразу же начнется грязный, нудный и разбитый «тягун». Если б не ливень была бы просто пылища.
Впереди нас идет тягач Рахима, самый тяжелый. У него на прицепе громадная и неуклюжая дизель-электростанция да еще разное барахло, покрытое тёмным от дождя брезентом. На нашем тягаче бочки с бензином, маслом, соляркой и походная кухня сзади. По кухне из-под гусениц бьет липкая грязь.
Валерка сидит рядом и крепко держится за поручень. Мы молчим. Молчанье для Валерки очень тяжкое испытание, и потому он и сейчас шевелит губами, может, даже поет, мне не слышно. Вдруг он наваливается на горячий капот и, хлопнув меня по плечу, тычет пальцем в окно. Сквозь размазанный по стеклу дождь вижу стоящий рахимовский дизель.
– Чего он встал? – ору я.
– Не знаю! – тоже орет Валерка и, открыв верхний люк, высовывается из кабины. Потом быстро ныряет внутрь, кричит: «Назад давай, назад!!!» – и выскакивает из кабины. Я потихоньку начинаю сдавать и через открытую дверцу вижу, как моя грязная кухня выкатывается из колеи и делает поперечный разворот. Все. Дальше назад нельзя.
Я тормознул,
