чинов не имели, а ныне имеют, и весьма большие?»)[37]. О.: «Предки наши не все грамоте умели. NB. Сей вопрос родился от свободоязычия, которого предки наши не имели»[38]. Можно подумать, что она не поняла вопрос или не уловила иронии вопрошателя, но ремарка служит не менее ироничным ответом ему – «свободоязы-чие» – этого тоже не было в неграмотном (непросвещенном) веке минувшем, а в просвещенном – екатерининском – не стало наказуемым[39]. Хотелось бы обратить внимание и на то, что Фонвизин не только не был удовлетворен ответами, но и не все из них он мог адекватно оценить в силу аксиологических и личностных различий, лежащих между ними.
Но, пожалуй, самым главным стал ответ на вопрос о сути русского национального характера. На важнейший вопрос Д.И. Фонвизина: «В чем состоит наш национальный характер?» последовал лаконичный, но емкий ответ бывшей принцессы Софьи Анхальт-Цербской. «В остром и скором понятии всего, в образцовом послушании и в корне всех добродетелей, от творца человеку данных». В этом ответе закладываются основы будущей официальной концепции национального патриотизма: ум, послушание и вера. Екатерининская триада русского характера позднее нашла продолжение и развитие и в официальной позиции государства 1830 – 40-х годов, и в славянофильском ее прочтении: самодержавие, православие, народность.
1.3. XIX век. П.Я. Чаадаев о национальном самосознании:
от диалогов с верховной властью к общественным дискуссиям и бинарному сознанию
Размышления о специфике русского национального самосознания, сформированного в зеркальных бликах фонвизинской и карамзинской истории, зачастую связывают с именем П.Я. Чаадаева, действительно «нечаянно» развернувшего широкую общественную дискуссию и обозначившего известную оппозицию между славянофилами и западниками.
П.Я. Чаадаев определен как всё нашей интеллектуальной культуры, нашей историософии, а через нее – антропологии и социальной философии. «Потому и поныне длящиеся споры о теоретическом содержании и социальном статусе русской философии: является ли она, по образцу европейской мысли, особого рода знанием, или же по преимуществу выражением национального самосознания, – это споры также о П.Я. Чаадаеве – подлинном представителе русской мысли, предложившем в своих сочинениях образец «нераздельно-неслиянного единства этих двух природ философии»[40].
В русской гуманитарной традиции его фигура выглядит противоречиво: с одной стороны, чрезвычайно преувеличенно, особенно в описании его уникального вклада в философию, с другой стороны, недооценено, особенно в области «открытия» роли общественного мнения, во многом определявшего те или иные направления последующих культурно-исторических трансформаций. Он стал жертвой одного из наиболее устойчивых стереотипов о том, что возбудил «первые попытки нашего национального самосознания» в славянофильской и западнической дискуссии в 30-е годы XIX века (Н.А. Бердяев).
“Ответ” интеллектуальная публика пушкинских времен уже прочла в комедии А.С. Грибоедова «Горе от ума» (первое издание в 1833 году).
Собеседник.
Это не мешало ей казнить, ссылать и запрещать инакомыслие своих подданных.
Ермичев А., Златопольская А.
