картин мира.
Характер и специфика этой религиозности требуют особого прояснения. Ведь, несмотря на возрождение религиозной философии в России в 90-е годы XIX века, русская интеллигенция того периода в основной своей массе стала пользоваться «новым» религиозным языком, сложившимся уже в текстах того времени и под влиянием нарастающей «героизации жизни» в оппозиционном сознании и поведении интеллигенции.
Уже к 1910 году «Добротолюбие» было практически забыто, а чтение житий, акафистов и т. п. приравнивалось к наивному интересу к фольклору, объявлялось откровенным невежеством, рудиментом народного религиозного мышления. Место подвижника-философа заняли герои-интеллигенты и их литературные прототипы. Несмотря на забвение православных первоисточников, религиозная традиция и религиозный словарь сохранялись в период смены эпох, будучи сильно видоизменены и индивидуализированы, в том числе под влиянием Достоевского и Толстого.
На место житийной литературы подоспели революционные «катехизисы» «раздавленных» идеями молодых нигилистов. Возникла и стала устойчиво тиражироваться идея об особой функции народников – культурных носителей живой «религиозной мысли» русского народа. «По их следам пошли потом только одни миссионеры. Словом, во всей истории многострадальной русской интеллигенции ни одно поколение не чувствовало своего отщепенства[104], и прежде всего религиозного отщепенства, так мучительно, не делало таких отчаянных усилий дойти до самого корня в изучении его причин, не пыталось так настойчиво преодолеть эти причины и засыпать пропасть, отделяющую народ от интеллигенции, как именно поколение наших народников: беллетристов, публицистов и исследователей народного быта»[105].
Это высказывание П.Н. Милюкова можно трактовать как подтверждение идеи о том, что страстность как воля к действию, особенные «интеллигентские» переживания продемонстрировали не просто «религиозное отщепенство», но и явили пример религиозно-мировоззренческого конструирования новых картин мира в общенациональную культуру, прежде всего, публицистику и литературу. Процесс оказался непосильным для незрелой молодежи; «святость» их подвига обернулась бессмысленностью жертвенности, породив феномены массовых самоубийств и убийств[106].
Характер же «новой религиозности» – страстность переживания идей вместо реального переживания жизни – можно обозначить символикой Достоевского / В.В. Розанова: «русская идея “около Крафта”»[107]. В «Подростке» писатель зафиксировал процесс идеального и реального бытия молодых людей того времени. Идея из подсобного средства упорядочения жизненного «материла» стала первичной основой его постижения; возникла ситуация, в которой объективный мир становится лишь «сценической площадкой» для игры идей, рядящихся в разноцветные идеологические одежды и слова своего времени.
Всем
Этот термин, тождественный понятию маргинальности, был широко использован радикальными интеллигентами: «Да минует всякого молодого неиспорченного человека грязная чаша практической жизни» // Соколов Н.В
Милюков П.Н
Особенно устрашающих размеров эпидемия самоубийств достигла после провала революции 1905–1907 гг. Подр: Могильнер М.
Крафт – герой романа Достоевского «Подросток» – застрелился от невыносимости мысли о второстепенной роли России во всемирной истории. Подр: Розанов В.В.
