недоросли, которых приходится учить основам рисунка.
– Но все равно, Никлас.
– Ох уж мне этот наш российский всеравнизм! И ведь самое противное, что на самом деле тебе далеко не все – равно. Ладно, оставайся, конечно. Амуру будет настоящий праздник, – Никлас криво улыбнулся неуместной двусмысленности и с неохотой закончил: – И мне, разумеется.
Весь день я провалялась в траве, глядя, как улетают в разные стороны самолеты и возясь с Амуром, при нарастании очередного гула каждый раз вздрагивавшим, как умеют только собаки, всей кожей. Никлас был прав: я приехала сюда не от духоты города, а в попытке убежать хотя бы ненадолго от обоих высоких моих чудовищ – долга и страсти, ибо Владислав, будучи наполовину поляком, сам был ежесекундно раздираем на части ими же. В первом моем муже, полукровке-еврее, долг однозначно преобладал над страстью, и плен долженствования был светел, но трудно переносим. Второй же, наполовину грузин, наоборот, практически полностью игнорировал долг во имя страсти, но это тоже не могло закончиться ничем хорошим. И, почувствовав во Владиславе мужское отражение себя, я бросилась в водоворот, не задумываясь о последствиях. А через год наша жизнь стала священным кошмаром, мистерией, поединком. Действительно, когда мы стояли друг против друга, в любовном ли, в интеллектуальном ли споре, оба высокие, светловолосые, узкие, как две отточенные шпаги, мысль о вечной дуэли приходила в голову неизбежно. Однако подобная жизнь хороша только в романах, а к тридцати годам все-таки берешься скорее за Проппа и Фихте, чем за Достоевского и Гамсуна. К тому же, я видела, что Владислав держится из последних сил и что еще одна октябрьская ночь со зловещим сном – и мне не с кем будет бороться. Но распаленная кровь торопила и требовала – и я уехала к Никласу.
Разумеется, это было ошибкой, и теперь я до самого позднего вечера, когда холмы начали понемногу терять очертания, сидела на улице, опасаясь войти в дом. Обещанные недоросли сегодня, как назло, не появились. Амур, в совершенном упоении, сидел рядом, свято поверив не ведающим сомнений собачьим сердцем, что всю эту июньскую ночь без начал и концов я так и проведу с ним.
– Может быть, ты все же поешь? – Мгновенно все понявший пес обреченно отвернул морду и, положив ее на крыльцо, прикрыл горячие тяжелые глаза.
Я шла в дом по рассохшимся доскам, как на эшафот. Внутри мерцала легкая разноцветная взвесь активно пользуемой пастели, а на заваленном бог знает чем столе стояла фарфоровая, капризно-гнутая павловская тарелка с салатом и треснувшая глиняная кружка с молоком. Никлас спокойно сел напротив и молча посмотрел на меня широко, как у бычка, расставленными глазами.
– Ну, что, как будем разговаривать: по-человечески или по-божески? – тихо и внятно спросил он.
Изобразив непонимание, я вскинула брови, выигрывая время и давая Никласу высказаться.
– Понимаешь, большинство думает, что жизнь пройдет, и то, что они скрывали, так и останется сокрытым. Но ведь это не так, это слишком земной,
