снегу? – говорю я. – Сойдешь с тропы – и до пояса.
– Будет большой, – подтверждает старик. – Куда большой! Много. Пора.
И снова замолкает. Думает.
– Почему? – спрашиваю, но он молчит, гладит ладонью высокий лоб, стриженый затылок.
Как он похож на тех, из детства, мудрых и бесстрашных индейцев! Тёмное от солнца, ветров и стужи лицо не воинственное, в чем-то даже очень беззащитное и по-детски доверчивое. Мне до отчаянной боли в груди жалко старика, хочется подойти и вот так же, как это делает он сам, погладить по голове, сказать какие-то нежные слова…
Так делал я крайне редко, определив в отце своём растерянную незащищённость, приносившую мне и боль и жалость. Я касался его мягких, тогда уже редких волос рукой, потом смущённо хлопал по плечу: «Ничего, ещё поживем, батя…» И всегда в глазах отца, голубых от природы, а к старости ставших голубее голубых, возникали вдруг крупные слезинки. И он, смущаясь, что-то ворчал под моей здоровой рукой. Я гладил его, когда не было уже глаз, прикрыли их холодные веки…
– Белка запас себе высоко делает. С осени гриб, ягоду высоко сушит. Во куда повесит, – Ганалчи на уровне груди поставил растопыренную ладонь. – Значит, сугроб высоко ляжет. Ходил, глядел – шибко высоко припас. Белка знает. А когда снегу-то пойти? Как раз и пойдёт. Пора. Слышишь, кричит в тайге? К ветру. А ветра без снега нету…
Как я ни прислушивался, ничего в тайге не услышал. Только потрескивали, взвизгивали и кричали дрова в печи.
Но снега пришли, как и сказал старик.
Долго не мог заснуть. А Ганалчи заснул сразу же, и не слышно стало его, даже дыхания не слышно. Живой ли? Живой. Но спит тихо-тихо…
Я вышел из зимовья. Всё ещё была ночь. Мороз усилился. Чистота до самых звёзд. Кассиопея по-прежнему светится ярко. Затихли, растаяли помороки. Медведица определена до каждой звёздочки. Медленно и валко идёт себе в вечность.
А я иду по снегам, и от моих мягких шагов (обут в лёгкие меховые унтайки) рождается эхо в тайге. И дробится и колется. Хрустнула ветка под шагом – вскрикнула на всё мироздание, и даже Медведица вздрогнула.
Вот это и есть тишина…
Глава IV
– Природа не терпит пустоты, – сказал Кеша и выволок из воды здоровенного хариуса.
Мы сидим подле талиц на самой середине речки Вювю. Опускаем лески, их подхватывает быстрое течение, несёт вдоль ледяной кромки, чуточку потянешь на себя – на крючке рыбина. Второй пилот сидит поодаль над лункой, которую только-только соорудил, но и у него пошла рыбалка.
– Так вот, – продолжает Кеша, – как только пошатнулось у нас оленеводство, поуменили домашние стада, тут же на их место пришли дикие.
– Почему пошатнулось? – спрашиваю.
– Не туда идём, – то ли шутит, то ли серьёзно отвечает. – Дедушка мой говорил: иди всегда не туда, куда хочется, а куда надо. Мы идём, куда начальству хочется.
