увековечено на фотографии со мной (до второго класса я носил очки – правый глаз косил), Конышевым Кириллом (знаковым для моей жизни персонажем), и еще каким-то парнем. Помню очень вкусный глазированный сырок в столовой – всё как я видел незадолго до этого в фильме про школу. Про такой сырок через девять лет Захар скажет, что это – «рэпперский кал», чем вызовет у меня приступ хохота. В результате почти весь чай из стакана, па́хнувшего, как было обычно для столовых тех времен, чем-то вроде мочевины, забрызгает стол, а остаток зальет мне нос изнутри. Впрочем Захар сто́ит отдельной длинной «композиции» с навороченными «соляками» и постоянной сменой ритма, а на барабанах пусть постучит сам, как всегда и хотел – посредством нетленных перлов, сохраненных на пораженный вирусом жизни хард-диск моего мозга. Помню очень ярко, что в первый же день учебы нам задали домашнее задание (потом, в течение еще пятнадцати лет, «домашек» было очень много… Но вот каким было первое из них? кажется, выяснить что-то о каких-то определенных животных – точнее не скажу).
На задание я забил, а может, и просто забыл о нем. По-моему, всё же забыл. И не вспоминал до того момента, как лег и приготовился ко сну. Тут-то я и ужаснулся! Я долго ворочался, строя предположения о том, как завтра стану посмешищем для всего класса. Думал что-то исправить, но понимал, что уже поздно, и страдал больше всего оттого, что сразу проявил себя столь безответственным учеником.
Наутро выяснилось, что домашнее задание не сделал абсолютно никто, но у меня сильные сомнения относительно того, думал ли тогда о «домашке» хоть кто-то кроме меня. После этого я почти всегда старался приготовить заданное. Похожий случай имел место уже в вузе – после первых же двух экзаменов первой зимней сессии, сданных на «три», я за все экзаменационные сессии последующих пяти лет получил лишь одну «тройку» – по возрастной психологии.
Вернемся вновь к погибшей рукописи фэнтезийного рассказа. В то время мне жаль было и текста, и моих рисунков. Несколько позже я записал в дневнике, который веду время от времени с 98-го года, мысль о том, что «Лупоглазый» сгорел на алтаре моего грядущего творчества. Так я считаю и сейчас. Придуманный там мир стал частью моей жизни, и он уже никуда оттуда не денется до нисхождения и его и меня во мрак Аидов. Сам факт «сгорания» я принял так, как считал единственно правильным – аки принимает оный дьявольская пташка металлический Феникс. Нет больше этого конкретно рассказа? Полно, так ли он был хорош? Нет, не был! Не был, несмотря на вложенную в него часть души и всегда симпатичную ауру раннего литературного творчества небездарных авторов. Я принял всю ситуацию с ним, как некий знак свыше (или снизу, или изнутри – подобные мелочи никогда не занимали вашего покорного слугу с тех пор, как он прочел Евангелие в 11-ом классе, возвращаясь из школы и читая стоя из уважения к произведению,
