не оповестить, если не рассказать, что случилось… Рем сглатывает комок в горле, он отказывается думать об Ужасе с Юга, ведь это придаст Ужасу силы – просыпается суеверный страх дикаря, дотоле спящий в цивилизованном человеке.
Но солнечный удар в самый неподходящий момент сгибает его. Сандалии скользят по песку, волосы мокрые от пота. Он сблевывает свой завтрак, падает, катится по горящему склону бархана, мир вращается, как колесо, оторванное от повозки, песчаная насыпь низко и распевно стонет.
И тогда наверху появляются Они.
И за Ними движется самум.
– Ласнерри, Ласнерри! – причитает Рем. Он встает, пошатываясь, и кидается в сторону другого бархана, он поднимается быстро, ноги гудят, между пальцами шуркают песчинки, кожные лямки горячи, как раскаленный железный прут. Рем огибает бархан, он не смеет оборачивается, не смеет привлечь их внимание, хотя и знает, что Ужас играется с ним.
В его распоряжении всего пара минут, возможно, намного меньше. «Я доберусь, – думает Рем. – Я дойду!»
– Уходите! Уходите! – кричит воодушевившийся Рем, когда дюна обнажает спрятанный между двух барханов императорский лагерь. В Ставке шныряют рабы, чистят доспехи солдаты, обмениваются смешками кочевницы, показавшие им короткий путь через каньон Лор-Галхата; начальство муштрует лучников, а над шатром великого императора Тиндарея рвется орел.
Но его не слышат. Ему улыбаются и машут издали, будто ожидают хорошие новости, или может быть над чем-то смеются. Странное замечают уже тогда, когда за его спиной вырастает красное облако. И вот лагерь внезапно погружается в хаос. Рем продолжает кричать, приближаясь к палаткам на всех ногах, но понимает, что его предупреждение запоздало на десятки минут – лагерь уже обречен, Ставку не перенести за те секунды, предваряющие натиск Ужаса. Сегодня вражьи полчища вдоволь навеселятся со всеми участниками Похода на Юг.
Я не хочу умирать, думает Рем. Как бы ни было жарко, холодный пот пробивается сквозь кожу, Рем вспоминает одинокую болящую мать, которой требуется уход, вспоминает и обещание обеспечить её деньгами, и добрую напутствующую её улыбку. Будь проклят тот день, когда он отправился на эту войну. Теперь она обречена, как и он, неудачник, распроклятый горемыка! Но больше всего Рем боится того, что сделают Они, когда поймают его, когда заберут всех…
Ужас налетает на лагерь стаей кровожадных мух. Самум – это тьма, говорили кочевники. Самум – это смерть, говорили жители оазисов. Он не верил, пока не увидел.
Рем ложится на пол, прикрывая голову руками, но взгляд его блуждает по лагерю. Он смеется, потому что разучился плакать. Красная пыль бросается на Ставку, перекрывает взор, раскидывает палатки, свистит в ушах, забивается под веки, волосы и ногти, как грязь в разлагающиеся полости трупа.
И приходят Они – сидящие на чудовищах, издающих утробные звуки, похожие на барханные
