от ветра и держа тонкую сигарету легко и небрежно, двумя пальцами, по-женски.
– Пойдем, – сказала она, выдохнув дым и вновь блеснув на Яну синими огоньками глаз.
– Для чего тогда ты пришла сюда? – спросила Яна, когда обе уже шли вперед, оставляя Старый гуманитарный корпус позади.
– Были дела, – неопределенно ответила Лиза, и Яна вновь вдохнула сигаретный дым, плывший в сыром воздухе. – Были дела в ГЗ…
С минуту шли молча по неширокой дорожке, отделенной от ярко освещенного проспекта заснеженными яблонями.
Яна вдруг вспомнила, как красиво цветут они весной, какая золотая аллея тянется вдоль дороги осенью. Смутно она чувствовала, что должна бы обидеться, что-то сказать резкое, даже, вероятно, язвительное, колкое – но отчего-то ей совсем не хотелось этого. А Лиза исчезла на долгие две недели, и шутка ли – посещать семинары и лекции, вообще приходить в Старый гуманитарный корпус одной? Но вот Лиза шла рядом, и все это стало тут же казаться смешным и глупым, нелепым даже, и Яна молчала.
– В пятницу мы с Холмиковым ходили в ресторан, – вдруг произнесла Лиза.
Секунду эта фраза висела в воздухе, затем была тишина.
– Предсказуемо, – не сразу отозвалась Яна.
Всё было – внутри, в бесконечном потоке слов и эмоций, но едва ли хотя бы одна из них слабой рябью отразилась на поверхности. Бессилие, длившееся целую жизнь, усталое, полное пустого уныния нежелание доказывать, сопротивляться, производить шум. Предсказуемо, отчего-то – отчего? – неприятно, как и многое в жизни, но – предсказуемо. И молчание, и ресторан.
Это не было даже страданием. Дрожа как травинка, душа ощущала малейшее дуновение едва заметного ветерка, а от ветров сильных клонилась к самой земле – и всё чувствовала, что они приносили с собой и откуда они приходили. Но затем распрямлялась обратно – тихая, полная тихих сил.
И это не было даже страданием.
И вся её жизнь, вся мыслительная деятельность, все идеи – они не были о страдании. Настолько, насколько она была восприимчивой и мягкосердечной, она была как бы и отрешенной, безразличной, совсем спокойной. Это уживалось в ней, и чем старше она становилась, тем легче уживалось, и нечто драматичное, надрывное, ещё по-детски обиженное за что-то на мир – всё это было уже оставлено Яной в том возрасте, когда она оканчивала школу. Но ни скептицизм, неотделимый от цинизма, ни излишняя саркастичность не пришли на место всему оставленному. И Яна, без ощущения себя героиней, каких ещё поискать, без скрытой ненависти, без воинственно-гордого одиночества, при котором каждая новость мощным ударом способна выбить из-под ног почву, открыто смотрела на мир, – и одновременно чувствовала и уныние, и бессилие, и будто бы тяжелую тень на своей душе.
– Предсказуемо, – сказала Яна, взглянув на Лизу и невольно
