налучший советчик.
Но наперво, что Галчонок возражал. Меня, как днище полное, садили с отличницей. Метод такой, из дерьма вытягивать показатели класса. Как не засрать чистоту никто не думал, все ж равны, потому говнеца с меня на её платье белое, так в порядке вещей. К чему привело известно, а кому лучше стало, окромя меня?
А мне стало.
Быть с ней, слышать её, перешёптываться, просить подсказки, видеть её ангельский профиль, когда, подставив кулачки и вздёрнув носик, она слушает учителя! Нести за ней портфель в другой класс, как служка за принцессой!
Кое-кто ржал да быстро осёкся, кто-то клеился к ней, но юшкой умылся, так что никто не смел даже взглянуть на неё, чтоб я не знал.
– Дима, не вздумай бросать учёбу, знание – сила, знание – свет, окно в бескрайний мир.
Дима.
Я Плут давно, только для неё и сестры Дима. Она говорила «Дима», и я вздрагивал, как бы и не ко мне она обращалась, а вроде и ко мне, только из другой жизни, чем жил. Я знал про себя, что повторяет она за отцом, директором нашей школы, который то же талдычил со сцены каждое первое сентября, ещё и со стихами Шекспира, Омар Хайяма, Данте, Пастернака и остальных мозгоправов. Но ослушаться её даже и не думал.
Перестать её видеть как серпом по яйцам!
Анька
19 августа 1992 года сеструха получила паспорт и позвала на берег Нищенки отметить. Анька разложила на газете угощение: бутылку водки, четыре пива в зелёном стекле, пачку сигарет почти целую, банку шпрот, батон колбасы варёной, горку огурцов с задов, кирпич беляшки. Она смотрела на меня грустно, так что ждал плохого.
– Братик, сам видишь, мамка совсем озверела, так что я сваливаю.
– Куда? – удивился я, хрустя огурцом, ещё ничего не понимая, сявка малолетняя.
– В Питер с Маринкой насовсем. Там за секс с малолеткой дяденьки толстые и пять, и семь штук платят, надо пользовать, пока молода. Надо успеть заработать.
C ноги по яйцам
Я раскис как баба. Анька, глядя на меня, заплакала и прижала мою голову к своей большой тёплой груди. Я зарыдал, сам не зная отчего, и не мог остановиться. Выл, как бык, на всю Нищенку.
Потом пили водку, захлёбывая пивом, курили, со смехом полезли пьяные купаться, хоть вода и холодна. Но всё одно было дерьмово так, что хотелось разом и реветь, зарывшись в сено, и кусаться, как собака.
Наутро я стоял на остановке. Башка трещала. За пыльным окном перекошенного на левый бок автобуса, который с грохотом и лязганьем, как трактор, натужно, словно через силу, отъезжал от меня, Анька и Маринка махали руками. Может, и ревели, не помню.
Грохотало железо, воняло, девчонки шлёпали пятернями в стекло, я вяло качал веткой сестре, которую больше никогда не видел.
Теперь вся злость мамкина на меня уходила. Да и отец свихнулся, стал хвостать почём
