голову, басил:
– Кто-кто в теремочке живет?
Мы, сдерживая смех, молчали.
– Ну, значит, – я, – говорил дядя, закатывал рукава, ловко подтягивался – и в мгновение ока оказывался у входа. Мы заливались хохотом.
Дядя изображал удивление:
– А вы тут откуда?
И влезал к нам, если хватало места.
В домике было два окошка – одно смотрело на запад, другое на восток. Дядя показывал на западное:
– Ишь как полыхает.
И мы заворожено смотрели на закат.
– А ну-ка, – спросит, – какие ассоциации у вас вызывает такой вот цвет? – и пальцем укажет на огненную полосу.
Мы молчим. Кто-нибудь пролепечет:
– Т-теплые.
– Прекрасно, – подбодрит дядя. – А я вот сразу кузницу вспомнил. Как наш кузнец Илья молотом по наковальне – бах! бах! Искры кругом, жарища, а ему хоть бы что. И под молотом вот такая же лента.
Следует рассказ про кузнеца Илью, который гвозди в узлы вяжет и подковы гнет, не морщась.
– А лет ему уже под шестой десяток, – подводит дядя итог. – Так-то.
И мы смотрели на облако, представляя себе кузнеца, – огромного, широкоплечего, какими рисуют богатырей в книгах.
Север – край богатырей.
Теснились в домике, жались друг к другу. Дядя задумчиво скреб бороду, спрашивал нас о чем-нибудь – не любил тишины. Из окошка лилось все меньше света, клен обступали сумерки.
Выходил на крыльцо отец, махал рукой. Мы спускались. Дядя смотрел на брата как-то искоса – ему было неловко за то, что он вот так, как ребенок, скачет по деревьям вместе с нами. Он доставал трубку, втыкал ее в бороду и, бормоча что-то, первым заходил в дом.
Когда дядя уехал, в кленовый дом повадились лазать местные старшеклассники. Они курили, пили какую-то грошовую дрянь, заплевали весь пол и исписали ровные, досочка к досочке слепленные стены паскудными словами.
Отец устал гонять их, не выдержал и порубил домик в щепки.
Когда дядя в очередной раз приехал и увидел опустевший клен, будто с извинениями разводивший в стороны коряжистые руки, по его лицу пробежала тень.
– Никаких шалашей, – оборвал сходу отец, – или оставайся здесь шпану разгонять.
Позже я стал задаваться вопросом – для чего он вообще так упорно к нам приезжал? Год за годом дядя становился все более чужим, начинал тосковать уже не через неделю, не на следующий день – но сразу же, как только ступал на перрон, на котором его встречал отец. Куда там, я думаю, грусть заволакивала его сердце еще до отъезда оттуда, в тот момент, когда в его красивой голове появлялась мысль о доме.
И все же он приезжал. Настойчиво, через силу он тянул себя к нам – отцу, мне, матери, нашему клену и уличной ребятне. Зачем?
Я задал ему этот вопрос – по прошествии лет. Он превратился
