дед с бабушкой чай пить и в окошко поглядывать. Кто ни пройдет улицей, обязательно дед скажет:
– Феклиска вроде идет.
– Да какая это Феклиска, Афонаска прошла, – скажет бабушка. – В магазин на Пашинскую.
– Нет, не Афонаска, а Гранька Спирова.
Если пройдет кто-то из дальней деревни или гости к кому-нибудь с чемоданами, то тут уж спор обязательно.
– Да то Филанида, с Дору бывала, еще в Марковскую выхаживала за Киню Ухова.
– Повно ты, да она за ним и не бывала, это сестра ее, Агнея, за ним бывала.
– Да что я, не знаю? – рассердится дед.
Память у него была хуже, чем у бабушки. Та знала не только всех ровесниц во всех деревнях, а в Кумзере их у нас, слава Богу, целых пятьдесят, но и у кого сколько детей, кого как зовут, кто на ком женат, кто с кем и когда гуливал. Иной раз расспорят и серьезно, хотя повод-то, кто прошел дорогой – Марья с Балуковской или Дарья с Глазихи.
Напившись чаю, идем с дедом на крыльцо покурить. Не признавал он ни сигарет, ни папирос, только махорку, да и бумагу к ней не каждой газеты. «Правду» и «Призыв» районный считал неподходящими. А вот «Красный Север», областную газету, в самый раз. У других газет, говорил, бумага горькая. Хотя наверняка печатались они все в одной типографии и на одной бумаге. Вот на крыльце-то или на лавочке перед домом после трех стопок и станет дед поразговорчивей, да и то, если ему задавать вопросы. Все «прежнее» у него, конечно, лучше настоящего, и качественнее и надежнее.
– Раньше чай был фабрики Высоцкого, табак Дунаевский, а спички Лапшина, – или скажет: – При царе при Николашке ели белые олажки, а теперича совет, ничего у нас и нет.
Это в шутку, понятно, хотя и злая частушка. Впрочем, в начале колхозной жизни звучала она правдой. Кого-то еще посадили в деревне за эту частушку. Из нашей деревни одного мужика посадили только за то, что пьяный сказал с глупой гордостью: « Мы теперь – сэсэряне!» Дескать, сейчас не Россия, а СССР, и не русские мы, а «сэсэряне». Хотя вряд ли мужики в деревнях ощущали себя перед революцией именно русскими. Дед рассказывал, что когда стали брать мужиков на германскую войну, писарь в Кадникове спрашивал: «Какой национальности?» – «Чего? Национальности? Кумзёра мы…» «Это что еще за нация такая?» – удивлялся писарь.
Как мой отец вспоминал о своем детстве: «Так бы я сейчас и промчался на санках с горы с горящим лаптем в сторону огромного костра, а фактически в темноту, зажмурив глаза, в вихри снежные. Чудно! С этим и только с этим связаны мои детские воспоминания. Целый день на горе, на санках, в снегу, руки посинели. И вот со слезами на глазах возвращаешься домой, а сам не можешь снять рукавицы. Заботливая мать с теплым урчанием и руганью снимает пиджак, шапку и валенки, достает ковшик воды из кадушки, и ты опускаешь туда свои холодные посиневшие руки. На глазах
