Это моя бабушка, мать моего отца. Она меня не любила, но я к ней все равно хорошо относилась. В тысяча девятьсот первом году, тридцать первого мая она родилась. Родилась в мае и маялась до девяносто лет. Родители по национальности были чуваши. Что с ними произошло, она не знала: ее маленькую воспитывала бабушка, мать отца. И звали мою бабушку Шимарина Федосья Михайловна.
Когда Феньке было десять лет, умерла и бабушка. И стала девочка круглой сиротой. Ее взяли богатые помещики. Спала она зимой в чулане на сундуке, где лежали старые ненужные вещи хозяев, а потом раздавались работникам как вознаграждение.
В чулане было тепло: тонкая перегородка разделяла большую кухню и чулан, и потому за стенкой она не мерзла. Там всегда ахло свежей кашей и пирогами. Чулан был похож на собачью конуру без окна и, если закроешь дверь, то приходилось идти в темноте. Хорошо, что пространства было мало и не ошибешься – сундук стоял около двери. Летом было там душно совсем: воздуха ведь не хватало, и Феньке отвели место в сарае, где жили гуси, которых летом она же и пасла. Гуси спали внизу, а Фенька наверху, на настиле, где зимой хранилось сено или солома. Грязные, спутанные черные волосы свисали на плечи. Черные широкие брови были часто нахмурены, а маленькие зеленые глазки редко смеялись.
Фенька любила попрошайничать и глаза ее делались такие печальные, что, глядя в них, людям добрым хотелось плакать и подать ей яичко или пирожок. Но если ее обижали и не давали куска хлеба, зеленые глаза становились еще зеленее, сощуривались, зло кипело в ней, и она шепотом слала проклятья. Гусей она гоняла за деревню, где было расположено широкое рытое озеро. Птицы плавали, а Феня сидела и, шмыгая носом, плела себе венок из полевых цветов. Готовое изделие она одевала на голову, но венок не украшал ее грязное некрасивое лицо. Сальное, полинялое платье было внизу порвано и свешивалось клиньями, которые при ходьбе хлопали по пяткам. Босые ступни были в длину маленькие, но расплющенные в ширину, и, когда девочка шлепала по лужицам, черные ноги ее от грязи казались бесовскими копытами.
Поплавав, гуси бродили по лугу, щипая зеленые листочки, а пастушка ложилась на траву и смотрела в небо, считая плывущие облака. Считала она до двадцати: бабушка научила ее считать и вязать носки и варежки. Потом в обратном порядке. Иногда дремала, не досчитав до конца. Каждый день к одиннадцати часам к озеру другой пастух, лет сорока, подгонял стадо, в котором вместе паслись коровы, телята, овцы и козы. Большое стадо молча шло на водопой. Феня, завидев его, вставала и, отряхивая подол платья от травинок, здоровалась, скромно и почтительно склонив голову: «Здравствуй, дядя Федя». Тот вытаскивал небольшой кусочек хлеба из кармана длинной рубахи и протягивал ей. Та тихо, несмело брала и начинала есть – глаза в это время радостно светились зеленым светом благодарности. Напоив стадо, дядя Федя гнал стадо в деревню, где хозяйки доили своих коз и коров. В два часа пастух снова собирал стадо и гнал на пастбище. Фенька же до девяти часов вечера пасла гусей.
Жена помещика узнала, что пастушка умеет вязать и теперь у Фени времен и свободного не было. Девочка пасла гусей и вязала носки из овечей шерсти разных размеров – хозяева были очень довольны. Теперь ей выдавали больше еды, но Феня все равно целыми днями была голодной. Она злилась на всех и плакала. Ей казалось, что все кругом сытые, одна она обездоленная сирота, которую никто не жалеет. Вечером, загнав стадо, она уходила в гости к кому-нибудь: она уже знала всех в деревне, – и чаще ходила к тем, кто ее подкармливал. К дяде Феде не ходила: он был вдовцом, и у него у самого были полуголодные две дочери, по возрасту моложе Фени. Сестер звали Пашурка и Варянька. Они не любили Феньку и не пускали к себе. Говорили: «Уходи отсюда, грязная чувашка.» Старшая Паша была моложе Фени на четыре года. И она больше сестры досаждала Фене, доводя ее до слез обидными высказываниями.
День с утра был сырым и пасмурным, шел мелкий дождь – в августе такое часто бывает – и кажется, что уже наступила осень. Феня мокрая, вся озябшая, стояла возле озера, а гуси, как ни в чем не бывало, плавали у берега, ныряли за мальками, доставали пищу. Вдали показалось стадо. Дождь уже перестал моросить и на небе просветлело. Феня заплакала. Стадо медленно приближалось. Вот и дядя Федя показался. Он повесил кнут на плечо и зашагал к пастушке – та заплакала еще громче. Дядя Федя, здоровенный мужик, оторопел: она при нем никогда не плакала. Его рука по привычке полезла в карман. Он, глядя на заплаканную Феню, спросил что случилось. Вместо слов она бросилась ему на шею и стала целовать, приговаривая: «Миленький дядя Федя, ты добрый, хороший, возьми меня жить к себе, я ведь сирота. Хозяева завтра уезжают жить заграницу: дом и все хозяйство продали, а новые меня выгоняют. Последний день пасу гусей. Мне куда идти? Только в петлю.»
Он ласково погладил ее по нечесанным волосам:
– Не плачь, Феня. Вечером с вещами приходи к нам.
Она захныкала еще сильнее, содрогая плечами:
– Меня
