колода.
– О, ваше высочество, патрон наш не пропадет при любой перемене участи, – все еще шептал завистливый Даль Ольо, – он ведь фреттхен, а фретке все равно, у кого глядеть из-за пазухи. Императрица, регент, правительница…
– Берегитесь, эти слова одинаковы на всех языках, – напомнила Лисавет, – вас могут и понять.
– Главное, чтобы вы поняли, ваше высочество, – вступил вкрадчивый Арайя. Они разгадали тайну, и уже заранее были оба – ее.
– Неужели патрон ваш уже очаровал и правительницу? – не стерпела Лисавет, спросила, с трудом подбирая итальянские, краденые из арий, слова.
– Двадцать тысяч карточных долгов, – завистливый шелест, – Погашены ее высочеством из казны, высочайшим повелением. О, патрон знает свое дело, он никогда не выпускает нитей из рук. Перемена власти, но никогда – перемена участи. Ведь за нелюбимых не отдают из казны подобные долги, ведь правда, ваше высочество?
– Правда, милый синьор Арайя.
Но я не стану, Рене Левенвольд. Но-но-но, как говорит синьор Даль Ольо. Я не стану твоей очередной квинни, игрушкой, куклой, марионеткой. Недолго же плакал ты по бедному Эрику, легко же отпустил недавно любимого в его бездонные Сибири, в долгий его истребительный путь… Но-но-но, Рене. Я – не стану.
Лисавет простилась с обоими маэстро. Ей предстояло отправиться домой, в суматошный нелепый дворец, и встретить самую трудную свою ночь. Войти с факелом в казармы – так дрессировщик входит к хищникам в клетку – и позвать за собою, и удержать потом в руках. Последнее – самое сложное. Видит бог, как ей было тогда страшно. Еще в коридорах Летнего страшно, когда итальянцы вдруг хором прошипели: «Тайна…» Но келья и прялка были – еще страшнее, потому что это было бы – небытие. Та сторона Стикса, где Сибири и все истребительные дороги.
– Погоди-ка, Андрей Иваныч!
Инквизитор прервал свои отступающие шажки, вернулся.
– Расскажи мне, Иваныч, как он сидит – ссыльный Левенвольд? Может, буйствует, власть ругает? Или же убивается?
– Раболепие и смирение, ваше величество, вот его нынешний девиз, – Лисавет, признаться, не помнила, какой был девиз старый, рыцарский, а вот Андрей Иванович наверняка знал, – Из всех ссыльных Левенвольд более всех заискивает перед своими тюремщиками. Льстив, смирен, раболепен.
– Как и прежде был, – усмехнулась зло Лисавет, – Ты возьми письмо, отправь его обратно. Пусть видит братец, что оно даже не распечатано, и знает, что нет ему – никакой надежды.
– Будет исполнено, ваше величество, – инквизитор принял письмо и двумя пальчиками бережно вложил в свою папку.
– Ступай теперь. Помни – Наташке, Степке – кнута не жадничайте, пускай распробуют, Макиавелли доморощенны. И кликни в коридоре девок – чтоб зашли, спать давно пора.
Лисавет засыпала, и ночная праздничная лодка словно качалась еще под нею. На разукрашенной карнавальной гондоле плыла
