но в шкафу с двойным дном.
– Нет, – сказал отец, – друг мой, ты ничего в нашем доме не найдешь.
– Ну, папочка, – заныл мой знакомый, конечно, в образе десятилетнего оборвыша. – Пусти меня в подвал, там – тайны, там могут быть даже призраки, которых нужно умолить уйти, пока не поздно!
– Однажды, – сказал ему отец, – поздним летним вечером, задолго до войны, к твоим бабушке и дедушке постучались два странника, он и она. Дело было в 1932 году, для тебя таком же далеком, как и годы пиратских наслаждений.
«Можно ли пройти на кухню, – спросила женщина твою бабушку, Полину Сергеевну, – и поговорить?»
Никто ведь не помнит, как они выглядели. Темно-синее, морщины, платок, выдававший его хорошее происхождение, может быть, седины вперемешку с выцветшими глазами, что очевидно даже под хмуроватой лампой. Или так всё было устроено, что они растворились в вечернем воздухе, как будто их и не было, оставив только след, что были.
«Простите, – спросил странник, высокий, сухопарый, – как вас величать?»
«Федор Иванович», – ответил твой дедушка.
«Поговорите с нами? – спросил он. – Стакан чая, может быть?»
Чай, чай, чай. Над ним можно толковать, над кофейником, пожалуй, нет – терпкое разъединяет души. Но чай – да, конечно, и именно за чаем они признались – здесь не нужно имен, – что это их дом. Когда-то был – до реквизиций, до выселений и просто бегств, но дом, старинный, плотный, был несомненно их. И можно без имен – хотя для взыскующего вынуть из бумаг их имена заняло бы полчаса.
За пять минут можно отторгнуть человека. А здесь прошлись по комнатам, и женщина застыла у печи, у изразцов, хотя и сгорбленных, но еще цветущих. «Я брала их у Кузнецова, – вдруг сказала она. – И у нас есть к вам нижайшая просьба».
Переночевать? Скрываться? Тайно подглядывать из окна? Не доносить о них властям?
«Видите ли, – и они переглянулись между собой, – мы надеялись вернуться и, когда спешно уходили из города, зарыли в подвале жестянку с червонцами».
«Золотыми», – добавила она, хотя и так было понятно, что не бумажки, не керенки, не гербы пустоглавые, а только николаевское золото могло быть закрыто, пусть и в жестянке или в промасленном кошельке, но только золото великое, самоцветное, пестро сияющее, могло скрываться под земными глубинами.
«Клад, – добавил он и засмеялся. – Золотой клад, господи, как в детской книжке!»
И попросили его отдать – для жизни советской, хотя как зовут, где бытуют и потихоньку скрипят, конечно, не рассказали. Прилетели, сели, клюнули, выпили чайку, того, липового, – и скрылись во тьме, которой у нас много в душе.
В подвал вели литые, в узорах ступеньки. В руках была керосиновая лампа, а гостям или птицам – как их называть? – вручили лопату, не серп и не молот. Первый удар лопатой был глух, второй – беспочвенен, от третьего и мышь бы не зашевелилась, а вот на четвертом, нежном, почти скребке, был услышан не стон, а скрежет.
И
