мне нравится куда больше, чем предыдущие.
Я повторил про себя эту песню и, убедившись, что запомнил каждое её слово, решил поговорить на более досужие темы и перевел наш разговор в совершенно иное русло. До заката мы чесали языками на совершенно пустяковые темы, пересказывать которые я не стану хотя бы по той причине, что они попросту не отложились в моей памяти.
К вечеру мы добрались до леса святого Августина, который был назван так потому, что в былые времена ныне канонизированный отшельник вел здесь затворнический образ жизни и вышел в мир лишь тогда, когда Господь обратился к своему слуге и наставил его нести людям Божье знание и, соответственно, свет.
Ночь обещала быть теплой, и мы с профессором Чайкой разбили небольшой лагерь близ дороги, запалили костерок и готовились отужинать добытым мной зайцем. Жир шипел, стекая в огонь, и россыпи золотых искр медленно поднимались к темному небу. В быту Генрих оказался столь же комфортным человеком, сколь и в общении. Иначе говоря, Чайка не мешал мне обустраивать лагерь.
– Скажи, друг мой, – глядя, как я ломаю об колено сухие ветви, обратился ко мне Чайка, – ты же едешь в Огневские земли по долгу службы?
– Все именно так.
– Но какого рожна ты тратишь время на болтовню со мной? Разве не должен ты загонять своего коня, дабы быстрее ветра и в кратчайшие сроки передать послание? Так сказать, волю короля.
– Я еду по весьма деликатному делу, – ответил я своему приятелю. – У меня нет никакого желания сообщать господину, имя которого в тайне, информацию, которая его сокрушит. Пусть лучше он узнает сию скорбную весть от кого-то другого, нежели от меня.
– Иными словами, ты боишься порки.
– А кто ее не боится?
– Резонно… – Генрих уселся на овчину и, подперев спиной массивный ствол дерева, вырванный из земли не то бурей, не то гневом Господним, отхлебнул из своего бурдюка и поморщился, затем отхлебнул еще и протянул свое снадобье мне. – Угостись, дорогой мой.
Не имея свойства отказываться от предложений залить за воротник, я с радостью угостился напитком, который оказался не чем иным, как водкой с перцем. Из глаз непроизвольно потекли слезы, но вместе с ними по телу растеклось блаженное тепло.
Уплетая зайчатину и прикладываясь к бурдюку Чайки, я и заметить не успел, как наши языки развязались и под пение ночных птиц мы стали травить разного рода байки и каждую из них Чайка так или иначе сводил к своему любимому поэту.
– Ты говоришь, что всякий боится смерти. Говоришь ведь? – щеки Генриха пылали, взгляд, еще днем сосредоточенный, стал мутным и рассеянным. – Говорил же?
– Совершенно верно, но я говорил о порке. Я имел честь общаться с одним ландскнехтом, и тот рассказал, что перед боем каждый без исключения боец, будь то рыцарь из знатных или же алебардист из ополчения… – я попытался подыскать слова помягче, но тщетно. – Серут дальше, чем видят.
– Все верно, – поддержал меня Генрих. – Так оно и есть. Я хоть в бою и не был, но тоже это слышал. Бояться смерти свойственно
