Закусят. Помирятся. И каждый раз придут к согласному заключению:
– Мы люди лесные, еловой шишкой чешемся; до нас никакому Гамбетте не доплюнуть. А все-таки какие мы либералы, господа! Без сомнения скажем: Пинега ныне стала родным братом Парижу…
Весной 1866 года (а весна выдалась ранняя) «Ведомости» долго не приходили. Или загряз почтарь в слякоти, или запьянствовал по дороге. А когда «Ведомости» из губернии прибыли, тут и узнали пинежане, что было апреля четвертого дня в стольном граде Санкт-Петербурге учинено злодеем покушение на благословенного царя-батюшку Александра Николаевича.
Многие, кто постарше, еще двадцать пятый год помнили. Но тогда хоть дворяне, войска гвардии, знать, а тут… Прощелыга-студент какой-то, и вздумал на помазанника божиего руку поднять – шутка ли? «Кудыть идем? Кудыть движемся?..»
И фамилия у злодея какая-то странная: отец Герасим Нерукотворнов сколько ни бился, а выговорить ее никак не мог:
– Зако… Козо… Зарако…
– Каракозов! – поучал его секретарь Вознесенский. – А сие слово по-татарски «черный глаз» означает.
– Тьфу ты! – плевался батюшка. – Только это не татарин, а, видать, природный «пше-прошем». Это они… это поляки… это их Герцен из Лондона мутит!
По случаю чудесного избавления царя от смерти (и по примеру Архангельска) решено было в соборе благодарственный молебен служить с водосвятием. В самый патетический момент службы, когда многие плакали, раздался один звук, всем отлично знакомый: «буль-буль-буль…» Виновного не нашли, но люди знающие сказывали, что это секретарь Вознесенский прикладывался.
Во время молебна помянут был картузных дел мастер Осип Комиссаров, а ныне дворянин, по прозванию – Костромской, который отвел пистолет злоумышленника Каракозова, и пуля пролетела мимо царя. При этом чиновник местного акциза, Алексей Стесняев, шепнул на ушко жене пинежского исправника:
– Вообразите только, Анна Сократовна, какая фортуна сему голодранцу выпала! Картузы на чернь шил, а ныне ко двору зван, с мамой государыней императрицей небось чай из самовара хрустального с ихними царскими детками попивает…
– Ужасть! Ну просто ужасть, – отвечала, косясь на красавца, начальственная дама.
– А случить бы мне, – мечтал Стесняев, – такая честь выпала, так я бы ни за что «Костромским» не стал называться… «Стесняев-Мадридский» – чем плохо?
– Ужасть, – вздыхала исправница, колыхаясь полной грудью. – Вас коли послушаешь разочек, так и самой захочется чего-то такого… нездешнего, благоуханного и возвышенного!
А был Стесняев (коли уж речь о нем пошла) знатный сердцеед, хотя и имел нрав тишайший. К службе радел примерно, у начальства на виду был. И голосом и собой отменно приятен. Воротнички носил стоячие, гулять ходил только с зонтиком, а волосы, чтобы девицам нравиться, лимонною цедрой смазывал. Галош вот только у него еще не было (за галошами надо в Архангельск ехать – именно там все блага жизни!).
