запомнить новую родню, потому что до этой поры они жили без памяти друг о друге». Строители добились обобществления, а «люди не желали быть внутри изб – там на них нападали думы и настроения – они ходили все по открытым местам деревни и старались постоянно видеть друг друга; кроме того, они чутко слушали – не раздастся ли издали по влажному воздуху какого-либо звука, чтобы услышать утешение в таком трудном пространстве».
А котлован, в конце концов, становится только могилой для любимой строителями девочки-сироты, легшей в основание «общего счастья».
Но, если бы содержание ограничивалось только этим пересказом, не было бы никакого писателя Платонова, не было бы тайны и муки, которые не оставляют при чтении и даже сейчас побуждают нас испуганно отсылать эти книги только в историю литературы, в жесткие тексты, которые хорошо использовать в пасквилях о минувшем. А читать сердцем нельзя, потому что тогда не будешь знать, как жить. И как понимать природу случившегося с твоей страной, а значит, и с самим тобой.
Тайна этих надолго вперед живых книг, кажется, в том, что их закрыть нельзя. Нельзя отослать в историю. Они сами откроются, и будут жить даже и без читателя, потому что полны внутренней мыслью, как самостоятельной энергией. Жизнь в них не только «движение горя», но, прежде всего, искание смысла, которым озабочено все живое в книге и мире. И смысла не злободневного, хотя и в одеждах времени, а того великого, который не оставляет человека с изгнания из рая. Простодушнее всех спрашивала об этом девочка Айдын из платоновской повести «Джан»: «…а отчего мы живем? Нам будет хорошо за это?»
В каждом из них, как в Александре Дванове из «Чевенгура» «вспухающее теплое озеро чувств» не отменяет «длинную быстроту мысли». И оттого им все готовые ответы малы, и надо доискаться самим, раз уж они начали новое небывалое время. Сколько Дванов «ни читал и ни думал, всегда внутри у него оставалось какое-то порожнее место – та пустота, сквозь которую тревожным ветром проходит неописанный и нерассказанный мир». Тот, что описан и рассказан, не годится в их новом мире и оттого они, как воспитавший Дванова паровозный машинист и как в юности сам Платонов, не очень доверяют книгам (« Если бы там было что-то серьезное, люди бы давно обнялись»). Не за это ли Платон гнал поэтов из идеального государства и не за то ли звал «вредными» философию, религию и искусство молодой Платонов? И сам он, берясь за перо, ищет именно такого слова, чтобы все обнялись и страдает, как его герои, что «не все люди знакомы между собой».
Временами кажется, что он и не пишет, а разговаривает сам с собой, как разговаривал Дванов: «лишь слова обращают текущее слово в мысль, поэтому размышляющий человек беседует. Но беседовать самому с собой – это искусство, беседовать с другими людьми – забава». Прошлая литература («написанный и рассказанный мир») для его героев была «забава». Пришло время говорить с самими собой и Богом, без оглядки на человека с последней
