еме Ridero
Кошка
Серую кошку впервые заметили на следующий день после пропажи Марины. Животное бросилось под ноги Елизавете Георгиевне, пенсионерке, живущей под квартирой, которую снимала молодая зеленоглазая девушка.
– Брысь. Откуда ты здесь? Неужели Ермолаевы очередную кошку притащили?
Многодетные Ермолаевы были самой осуждаемой семьей тихого дома. Все беды жильцов, по общему мнению, несли Ермолаевы: и сожженные почтовые ящики, и исписанные стены, и бездомные животные, ночующие в подъезде.
Но Ермолаевы не признавались, а на следующий день про кошку все забыли. На следующий день в подъезде появилась укутанная в нелепые тряпки худая женщина. Она стучалась в квартиру к Марине, кричала, плакала. На крик сбежались все. Даже суматошная бабка Ермолина. Так и прибежала с полным детским горшком в одной руке и половником в другой.
– Из чего она им варит-то? – не смолчала Анастасия из тридцать седьмой квартиры.
Но ей никто не ответил. Все с недоумением рассматривали незнакомку. Та будто и не видела никого, билась о старенькую дверь и причитала:
– Марина, Мариночка. Доченька.
– Вы – мать Марины?
Женщина будто очнулась, обвела взглядом людей, столпившихся на маленькой лестничной площадке, и прошептала:
– Беда с дочкой.
– Что случилось-то?
– Пропала.
– С чего вы взяли? – Анастасия первая подошла к несчастной матери, – видела я Маринку.
– Когда? Когда, милая?
– Не помню точно. Вроде вчера или позавчера.
– Позавчера мы с ней говорили по телефону. Она мне сказала, что очень боится. Что ночами перестала спать. И еще. Что у вас тут живет ведьма.
– Кто? Это она о ком? – не выдержала старуха Ермолина, размахивая горшком.
– Вы горшок бы домой отнесли, бабушка.
– О ком она? – зашептала Елизавета Георгиевна Лидии Ивановне из сорок пятой квартиры.
– О Глафире, о ком еще?
И тут опять появилась кошка. Она терлась о ноги матери Марины, жалобно мяукая.
– Ермолины, сознавайтесь, ваша?
– Нет, что вы. Мы всех выгнали.
– Так новую притащили. Брысь, иди отсюда.
Но кошка внезапно ощерилась, выгнула спину дугой и зашипела.
– Ишь, бешенная, не иначе.
– Сами вы… Нашли, о чем говорить. Кто-нибудь знает телефон хозяйки?
Когда через час квартиру вскрыли, толпа ворвалась внутрь. Обезумевшая мать металась по комнате:
– Вот ведь сумочка Маришкина, она без нее не выходила. И курточка, и сапожки…
– И телефон.
– Надо в полицию звонить.
Через пару месяцев в квартиру вселилась новая жиличка. Мать несчастной Марины уехала в свою деревню, повторяя, как молитву, отговорку полиции, что они обязательно найдут. Про Глафиру как-то все забыли. А ведь знали, что к ней из жильцов ходила только Марина. И ключ у нее был, у нее и у социального работника. Глафира уже лет десять не вставала с постели, а в дом престарелых ехать не соглашалась. Как управлялась – неизвестно. Кошку видели редко, пробиралась серой тенью к двери Глафиры и орала ночами. А еще через пару месяцев Виктория, сдружившаяся с Настей, спросила:
– А кто живет надо мной? Я по ночам странные звуки слышу, будто бегает кто.
– Кажется тебе, старуха там почти безумная. Но безобидная, говорят, что не встает, – ответила Настя, потягивая пиво.
– А как же она? Кто ее обслуживает?
– Оно тебе надо?
Вика не ответила, но ночами все чаще вслушивалась: ходят, не иначе. И даже не ходят, бегают. Утром пробралась к двери, постучала. Услышала: «Открыто», – и вошла. Старуха лежала в белой пене постельного белья. Вика еще подумала, что отстирано отменно.
– Заходи, милая. Помочь хочешь, сердечко доброе? – черные глаза, темные локоны, разметавшиеся по подушке, даже без следа седины.
– Чем я могу помочь?
– А ты заходи почаще. Ключик-то возьми, на комоде лежит.
Вика
