в мире не притягивал так женлезо, как меня притягивало чужое винцо, так что скоро я уже потягивал винцо через длинную соломинку, заготовленную мной на этот случай в поле ржи. Опустив соломину в горло кувшина, и придерживая её у самого дна, я высасывал вино до последней капли. Я был хитёр, но так как хозяин по всей видимости обладал ещё большей хитростью, то, по всей видимости догадавшись о моёи изобретении, он полностью изменил он свои привычки и стал прятать кувшин между ног, всё время прикрывая горлышко рукою, и таким преспокойно лакал из него моё винцо. Я же, словно рождённый для этого вина, теперь, глядя на него, просто погибал, и наконец, поняв, что от ржаной соломы нет никакого проку, придумал проделать в донышке кувшина неприметную дырочку, потом нежно залепив её тонким слоем воска. Во время обеда, изображая из себя скромную замёрзшую овечку, я приспосабливался у ног злосчастного слепца, чтобы погреть ноги возле нашего жалкого очага. Воск в кувшине вскорости таял от тепла, и тонкая струйка вина мерно сочилась мне прямо в рот, который я раскрывал столь широко, что ни одна капелька не пропадала попусту. Слепец страдал страшно! Иной раз только он изловчиться выпить, а в кувшине-то тю-тю, пусто.
Слепец изумлялся, сквернословил, посылал к черту кувшин и проклинал вино и таким образом долго не мог ничего понять.
– Дяденька – жалобно сетовал я слепцу, – вы уж часом на меня не подумайте, ведь вы не выпускаете кувшин из рук.
Желая открыть причину своих страданий слепец наконец принялся инспектировать свой кувшин и так дорлго ощупывал и вертел его в руках,, что наконец нашел дырку. Он оценил моё ноу-хау, однако в силу своей природной хитрости, не подал и виду.
На другой день, когда я, не предчувствуя грядущего бедствия и не подозревая, что гнусный слепец планирует относительно меня, лежал на около его ног, зажмурив глаза от нечеловеческого наслаждения, по своему обыкновению открыв и смакуя душистый нектар, сочившейся из отверстия, рассвирепевший мой хозяин видимо решил, что пришёл час отомстить мне за всё, он, подняв обеими руками этот ещё столь недавно сладчайший, вдруг ставший для меня горьким кувшин, изо всей силы шмякнул меня им по лицу. Бедному маленькому Ласарильо, в это мгновение порхавшему прекрасным цветочкам рая, и не ожидавшему от судьбы никаких подарков, веселому и расслабленному, показалось, будто небо со всем этим раем и всеми всятыми всей своей тяжестью обрушилось на него. Свирепый удар оглушил и ошеломил я меня, а разлетевшиеся черепки огромного кувшина изранили мне всё лицо и выбили все зубы, коих я лишился навсегда.
С того мгновения моя искренняя любовь к слепцу испарилась в прах, и хотя после он пожалел меня, приласкал и да же подлечил, и все же по нему было видно, сколь он доволен моим страданиям, и тем, как так строго он меня наказал. Его восторг по этому поводу был мне явственно виден. Оставшимся на дне кувшина вином он промыл мне раны, и, осклабившись в наглой ухмылке, сказал:
