мыслей. Только одна сейчас противно грызёт – Леона нет. Это неверно. Нет равно нулю. Нет – никогда не было, не существовало. Это ложь. Леон был: тридцать три года подряд, и двадцать лет Лени тому свидетель, каждый день, и вчера, и даже ещё сегодня… Сегодня? Когда его нашли?.. Он существовал, и он останется с ней. И сегодня, и завтра, и столько, сколько она будет жить. Но каждый день – без его взгляда, без его объятия, без его голоса… Это невыносимо. Даже без возможности ожидания?.. Ещё чего! Она, Лени, будет ждать. Как всегда делала. Начиная с нынешнего дня – сядет у окна, прилипнет к нему и будет ждать…
Хорошо, что нет никакой невесты, – думает Лени. – Это только моё горе. Мамино и моё. Это только моё ожидание. Мои сны. Ничьи больше. Леон, ты слышишь? Ты – моя гора, к которой я взбираюсь, к которой я отныне устремлена.
Но завтра-послезавтра мама вернётся домой. Что делать?.. Страшнее, чем носить своё горе, – поддерживать чужое. Даже и самого близкого – чужое, не твоё.
Для фрау Фэнгер это уже вторая серьёзная потеря. Вторая потеря, скорее всего, значительно сократившая её век. И теперь Лени не отвязаться от мысли: сколько ещё у мамы времени? И главное – успеть выразить всю любовь, всю преданность, всю заботу. И Лени знает наверняка – не сможет. Из кожи вон вылезет – не сможет. Мама, мама, мама, мамочка!
Скажи мне, Леон, как ты поступал с мамой, когда сердце нашего отца не вынесло какого-то особенно тяжёлого научного переживания?..
Леон был с Михаэлем Фэнгером в госпитале, пока тот окончательно не расстался с учёным, семейным и всем остальным миром.
Потом Леон пришёл домой. По дороге он раз десять прошептал: «Мама, я должен сообщить тебе что-то очень страшное…» Дух его противился, горло суживалось, не пропуская дальше ни одного слова. Но вот он уже дома – и что делать? Некому взять на себя эту ответственность. Не на кого переложить эту неудобную, отвратительную роль. Семнадцатилетний Леон обнимает мать крепко. Говорит: «Понимаешь… Папа… У него…» А мать уже привела в состояние «стерпеть что бы то ни было» всё своё существо. Она сама произносит окончание фразы: «…сердце… не выдержало…» – и предаётся рыданиям. Леон держит её в своих объятиях, как маленького ребёнка. Четырёхлетняя Лени стоит и смотрит. «Леон, если я заплачу, ты возьмёшь меня на ручки?» – спрашивает простодушное дитя, и шёпот её дрожит, как пламя свечи на сквозняке.
Я помню это, Леон. Этот первый раз, когда я захотела быть в твоих объятиях. Эту минуту, когда объятия для меня уравнялись с горем и слезами. Горевать – лить слёзы – быть в объятиях. И потом, когда мы поменялись ролями…
Тогда Леон не услышал Лени. Она уселась на пол, изучала скульптурную группу: пожилая женщина и юноша, произносила умноженное на сто – тысячу – сколько? – его имя: ЛеонЛеонЛеонЛеонЛеонЛеонЛеонЛеонЛеонЛеон… – до бесконечности. Но никто не прерывал её. Никто не бросился прекратить это механическое
