как парень под венцом будет!..
Известно, апрель – самое бездорожье. Мы едем шагом. Я сижу рядом с отцом, который почему-то особенно словоохотлив и рассказывает о своих планах на будущее.
По приезде домой первой поведал свою боль маме, которая тут же сникла, запричитала, ибо всею душою почувствовала: надвигается буря. Мама хорошо знала, что отец всполошится, начнется ругань, а она смертельно устала от перепалок с ним.
За ужином она сказала отцу:
– Вот что, хозяин, выбирай одно из двух: или сыну быть учителем, или, как нам, без разгибу в земле копаться!
Отец изумился:
– Что? Что ты говоришь?!
– А то и говорю. Вступай в колхоз, вот что. Сына нашего учить не хотят, говорят: учим только детей колхозников. Вот и гляди, не вступим завтра, в понедельник ему в Константинове делать нечего.
Отец бросает на меня растерянный взгляд:
– Правда? Так и сказали?..
Гляжу на отца – и жалко его до слез, в лице изменился, губы дрожат, сутулится, будто в лавку врастает. Обедать не стал, швырнул ложку, вышел из-за стола, ходит взад-вперед по избе, кроет почем зря директора училища. Хочет что-то сказать и мать, а горло пересохло, и она сидит как немая.
«Заварил я кашу, – начинаю себя клясть, – а расхлебывать всей семье!» Несмотря на поздний час, отец куда-то уходит, потом возвращается. Я лежу в постели, но глаз сомкнуть не могу, и чудится мне, что в понедельник в Константиново мне не ехать, мечта моя рухнула навсегда… слышу, мама опять отцу говорит:
– Не упрямься! Вступай! Родному сыну дорогу переходишь. Подумал бы!..
Тот тягостно молчит, а мама продолжает:
– Учиться-то осталось – плевое дело. Полгода – и в люди выйдет!
Вижу, отец обмяк, то на меня посмотрит, то на маму, сидит за столом, молчит, руки безвольно опущены. Наконец вздыхает и обреченно говорит.
– Давайте вступать. Сыну я не лиходей…
Я хочу встать – и не решаюсь, притворяюсь спящим. Завтра мы будем членами колхоза. Значит, в понедельник я снова сяду за парту!.. А вдруг передумает?
К счастью, утром отец слово держит. Правда, забыл умыться и на иконы перекреститься – маме сказал, что ему нездоровится. Залез на печь, головой в темный угол, лежит и голоса не подает. Понятное дело, я в растерянности: ведь ехать в контору, а отец, как мертвец, недвижим, одни лишь его старые сапоги видны.
На увещевания мамы отец глухим голосом отзывается:
– Пусть запрягает Орлика!
Трясущимися руками я торопливо запрягаю и слышу – отец кричит:
– Уздечку, новую уздечку не бери! Оставь ее, слышишь?
Конечно, слышу, а сам с внутренним ликованием отворяю ворота…
Когда, грязный и усталый, я пришел в Константиново, был уже конец первого урока. Встретил директора.
– Ну как? – строго спрашивает он.
– Колхозники мы, Николай Алексеевич, колхозники! Простите, опоздал, пешком шел, обсушиться бы…
