комнате, куда его ввели, приятно охлаждал воздух кондиционер.
– Сержант Сойер, – буркнул подтянутый, молодцеватого вида военный и извлек из кармана ручку.
– Простите, сэр. Том Сойер? – позволил себе шутку Рахман.
Но сержант шутки то ли не понял, то ли не принял: «Нет, меня зовут иначе». Уточнять, однако, своего имени нужным не счел, видимо решив, что хватит с этого пленного и фамилии.
Сержант Сойер, допрашивающий Рахмана, всем своим видом давал понять, что все ему давно уже осточертело – и эта служба вдали от родного дома в Пенсильвании, и изнуряющая кубинская жара, и сами террористы, с которыми неизвестно что теперь и делать. Впрочем, такое внешнее равнодушие, граничащее с раздражением, могло быть не более чем маской, так что расслабляться не следовало. Рахман уныло бубнил заученную легенду, изображая раскаяние и в то же время позволял себе эмоциональные вспышки, восклицая, что попросту не успел совершить еще ничего такого, за что его следовало заточить в такое страшное место, как Гуантанамо. Да, действительно приехал в Пакистан в поисках заработка. Встретился с людьми, которых ему порекомендовали на родине. Но откуда же ему было знать, что эти люди террористы. Он с ними говорил только о возможности устроиться на работу, чтобы обеспечить себе хоть мало-мальски пристойное существование. Сержант ничем не проявлял своего отношения к услышанному, лишь время от времени что-то записывал в большой прямоугольный блокнот, лежащий перед ним на шатком столе.
Обычно конвоир, сопровождавший Рахмана на допросы, вместе с ним входил в комнату, рапортовал сержанту о том, что заключенный доставлен и лишь после этого удалялся. Но на восьмой день пребывания Рахмана в Гуантанамо конвоир остановился перед дверью, коротко постучал и подтолкнул заключено в спину. В кабинете за привычным уже столом сидел платиново-седой мужчина в военной форме без знаков различия. В углу помещения Рахман заметил небольшой столик с кофейником, чашками, сахарницей и вазочкой печенья. Военный не счел нужным представляться, да и имя пленника его, похоже, тоже интересовало меньше всего, настолько он был увлечен какими-то манипуляциями с собственными часами, браслет которых охватывал его правое запястье. Часы были точно такими же, какие изъяли у Рахмана при аресте. Наконец Седой ( так он мысленно назвал его для себя) отвлекся от своего занятия и после долгого изучающего взгляда произнес:
– Судя по вашей биографии, вы когда-то работали телевизионным мастером. Может, вы и в часах что-то смыслите. Вот приобрел хороший хронометр, а толком разобраться никак не могу, даже число на календаре выставить не удается.– и, словно не сомневаясь в ответе, снял часы с руки, протягивая их Рахману.
– Давайте попробую, – пожал тот плечами. – Глядишь что-то и получится.
Он взял часы, точными движениями, не задумываясь, выставил на календаре цифру «31» и вернул их владельцу. Седой внимательно глянул на циферблат, широко улыбнулся и, словно ему это доставляло несказанную
