девушек нет!
В Киеве осталась в слезах постоянная соучастница его игр и шалостей, уже не ребенок, но еще и не девушка. Веселая и веснушчатая, с вечно растрепавшимися косами. Сколько раз мать бранила ее за то, что они с Владимиром подолгу бродили по дворцу, забирались в запретные для них комнаты, прятались в башне детинца, чья головокружительная высота так их и манила. Утром, перед тем как отправиться в путь, она крепко обняла его, на миг. На его губах остался вкус ее мокрых и соленых щек, горький вкус памяти. Приходилось от нее отречься.
Она словно давно это предчувствовала, часто ее маленькие пальчики неожиданно впивались в его руку, то посреди игры, то когда они, где-нибудь притаившись, молча, прятались от людей, и она, пристально глядя ему в глаза, спрашивала:
– Не бросишь меня? Бросишь, бросишь… на что тебе рабыня… княжескому сыну… еще недолго и найдут тебе жену…
Он отшучивался, чтобы отогнать холод. Обещал и сам тому верил. Никто его сердцу не был ближе. Бабушка посмеивалась над их взаимной склонностью, братья его дразнили. Он хотел быть с ней, но, заикнись он об этом, в ответ услышал бы насмешки.
Теперь он был князем.
Она почувствовала это, она всегда знала, что в нем кроется, и не укорила его даже взглядом, спрятала глаза и убежала, чтобы его радость не потонула в ее слезах.
Князь! Он, сын Малуши, крупной, красивой славянки, Ольгиной ключницы. Родившийся в деревне, куда ее услали, как только у нее округлился живот.
Почувствовав, что пора, она скрылась в сенном сарае. Заперлась на щеколду и прислонилась к двери.
По ее лицу пробежала гримаса судороги, застыв на высоких скулах. Зажмурившись, переждала схватку.
Потом, широко расставив ноги и слегка присев, встала над тлеющими углями, насыпанными загодя на земляном полу подальше от сена. Костра она не разводила, сарай мог вспыхнуть, просто незаметно пронесла одно тлеющее полено. Положила на него целебные заговоренные травы, которые заранее попросила у деревенской колдуньи и хранила до этого дня у себя в поясе. Засушенные растения она спрыснула водой, чтобы не горели, а только давали дым. Так она кадила вокруг себя столько, сколько смогла вытерпеть, шепча слова заговора для того, чтобы лоно открылось как можно легче. Боль была невыносимой, и, хотя схватки участились, родов все не было.
Ночь подходила к концу, когда в доме поняли, что с ней происходит, и послали за повитухой. На заре она родила мальчика, с маленькими сжатыми кулачками и открытыми глазами. Он громким криком оповестил о своем появлении и зашелся в плаче, пытаясь защититься от прикосновений и попыток запеленать его в мягкую ткань. Помогавшая Малуше повитуха радостно подняла его вверх:
– Княжеский сын! Как назовешь?
– Владимиром.
Через ветхую крышу пробился луч восходящего солнца и осветил его лицо. Ребенок тут же успокоился, и старухе показалось, что в уголках его маленького ротика таится улыбка. Она встала на колени,
