Я не собираюсь долго, узнаю – уехал он или нет. – Во рту давным-давно пересохло, и слова давались мне с трудом. Песок жевал. Жевать-жевать – не пережевать. Будто железные хлебы в дорогу кто-то по доброте сунул в сумку.
– Подвал… – усмехнулась она. – Забавно. И когда всё это кончится! – вздохнула она и шагнула в поток народа, который её тотчас унёс в страшные недра гастронома.
А я положил две копейки на выступ стены, вытащил папиросу, размял хорошенько и прикурил у носатого, вконец отощавшего мальчишки.
– Ну? – спросил он меня участливо. – Ты чего? Ломает?
От неожиданности я чуть не поперхнулся дымом. К мальчишке подошла подружка с рогожным мешком на плече. Плечо от солнца краснело помидором.
– Отсыпать дурцы? – грустно спросил носатый.
Я покачал головой. Они тоже вежливо качнули головами и тронулись, невозможно серьёзные: он носатый и тощий, она толстенькая и усталая.
Песок от дыма обратился в цемент. Разжёвывая его, я не нашёл в себе сил сдвинуться с припёка. Никому я не намеревался звонить. Я наврал ей по привычке. Скульптора не было, подвала тоже, к себе везти не хотелось. Но мне нужно было собраться с мыслями и решить для себя: остаться с Верой, последовать за ней или уехать на вокзал и так далее. Но как только я представил себе кошмар, царивший у касс, – общество Веры, любое времяпрепровождение, всё что угодно – начинало казаться мне райскими садами.
Не помешало бы землетрясение, – вскользь подумал я, – небольшой разрушительной силы, баллов в пять. Малярия и землетрясение. Но лучше бы чуму бубонную: чума съела бы мою психоструктуру, обглодала бы её до костей, а кости у меня серебряные – подумалось, – лёгкие, пустые, полые и серебряные.
Пропало желание вообще двигаться с места. Однако предстояло решить: напиваться или не напиваться. В голове отчётливо шумит, как будто шмель тычется в стекло, – не хватает ещё, чтобы кое-кто крикнул: открой окно, он нас перекусает, а что?.. открою, и мохнатый шмель бросится в сад, над ирисами, мимо погреба, а за липой я его потеряю из виду. Не могла на меня повлиять так смерть Амбражевича. Не могла… совсем несправедливо с его стороны то, что я простудился, когда мне болеть не хочется и нельзя ни при каких условиях.
Всё складывалось в пользу пиршества. Благоприятствовало расположение светил. Одно, впрочем, несвоевременно закатилось.
– Эй? – услышал я знакомый голос и скосил глаза. – Рядом стояли носатый и его подружка. – Тебе нехорошо? – спросила подружка. – Курнёшь с нами? – Носатый отвернулся.
– Нет, ребята, – сказал я, набирая воздуха в лёгкие. – Я – другое поколение. Другие заботы, другие привычки, другие проблемы.
– Понятно, – сказала подружка носатого. – Я это потом обдумаю на досуге. Ну, ладно, поколение, мы пойдём тогда, – и, мазнув ласково рукой меня по носу, повернулась к другу. Я едва не ринулся следом, когда они пошли вдоль витрины, заставленной консервными банками.
Напиваться, безапелляционно решил я. Пропади оно пропадом! Итак, мы, несомненно, катим к ней. Если
