на котором по утрам отец, навесив зеркало на старые лозы, яростно и мерно брил голову. Крыльцо с тремя ступеньками серого гранита – справа решётка для ног, залепленная окаменевшей грязью, и яблони опускают ниже ветви, клонятся долу, роняя лёгкий цвет наземь, и серебряное кольцо на отцовском пальце мягко вторит отблеску бритвы.
– Первым белый налив расцвёл, – обнаруживаю бабушкин голос. – Сливы уже посыпались, вишни принялись цвести.
Рассказывает, но и не рассказывает, скорее повторяет тысячу раз сказанное, всем известное – на все времена годится весеннее цветение, память о нём. И льнёт душа к любому упоминанию о древесной жизни и о воде, в поисках робких бессмертия, просит у ней защиты, пристанища: весна, лето, осень… Много раз, год за годом всем известное рассказывает, не отступаясь, сродни птице, описывающей круги над гнездом, где птенцы её удивлены некой тенью. Неведом ещё им испуг, – а она знает, что означает эта тень, неожиданно застывшая в прыжке. Знает ей цену.
Так бабушка ведёт нас ближе и ближе к тому дню. Все, за исключением отца – он спиной сидит, книга на коленях раскрыта, скошенный жёлтый край света на сложенных руках. И сама бабушка, и мать, притихшая с картами в руках, подобно тому, как падает к вечеру ветер, замирает, едва шевеля листву на верхушках акаций, и мы с Соней – приходим в сладостное жуткое оцепенение, в страстно-безмолвное переживание того, что минуло давным-давно и уже нереально, но зыбко, как в дремоте, являясь между тем несомненным свидетельством нашей жизни.
Какая она? – возникая вновь и вновь в затверженной речи, в повествовании, с которым сопряжён нерасторжимо образ деда. Видим и его в узкой жёсткой койке, под шерстяным выбитым одеялом, за заложенным окном в глубокой тьме, лежащего безмолвно в клубе табачного дыма: спит, не спит…
– …Он уже потом, когда из… – пресекается голос, чтобы не слышали, чтобы не знали – оттого обращается она в сухое дерево – если мы здесь где-то рядом; потому лишь один шум сухих губ обескровленный доносится, и в нём читаем, как в страницах, выцветших от огня.
– Когда из тюрьмы пришёл, признался, что думал об этом всю зиму; когда мимо дома его ходил, не зная толком, зачем ходит. Но там, сказал он, стало понятно, что делать, надоумил Господь его, значит…
А что ж я не помню того, как он пришёл и сказал: «убью его»? Шапки не снял. «Я долго ждал, – сказал он, – но выходит, что, кроме меня, этого никто не сделает, Ганя. А в Страшный суд я не верю».
– Замолчи, – оборвала я его. А он: «Ганя, не зли меня, Христа за ради, хоть теперь не зли. Ты меня знаешь!» – «Да, я тебя знаю, – ответила, – я тебя ой как хорошо знаю».
И лёгкий нежный переполох просыпается в её голосе:
– Кажется, дети? Не спят…
– Вы ещё здесь? – спрашивает мать, вглядываясь утомлённо в глубокую тень, где мы замерли. – В постели, живо!
И вот уже из комнаты другой, из-под двери, где дверь не доходит до пола, – так
