там и глушишь сама себя, как «Голос Америки»… Мать тоже не знает?
Таня печально покачала головой.
– Срок какой?
– Почти три месяца…
– Ого! Значит, оставляешь?
Таня разрыдалась. Она не желала этого ребенка. И первого аборта она не боялась, убежденная, что после случившегося не быть ей замужем и матерью не быть, но, борясь с токсикозом, продолжала прятать голову в песок. Теперь, несмотря на слезы, она была рада, что Лера озвучила свое открытие, неизбежное раньше или позже, и, со свойственной ей ясностью взглядов и готовностью высказать мнение по любому вопросу, решит все за Таню.
– Не знаю…
– Во дает! Еще немного – и уже было бы неважно, знаешь ты или не знаешь. Аборты до двенадцати недель делают! Так, завтра идем в женскую консультацию получать направление. Когда у тебя последние месячные были?
Таня назвала число, и Лера схватилась за голову.
– Сумасшедшая! Значит, скажешь, допустим, третьего октября, запомнила?
На следующий же день через знакомую Лера организовала Тане прием в женской консультации, несмотря на отсутствие прописки, и еще через два дня Таня стояла перед дверью приемной гинекологического отделения городской больницы.
Больница была новая, недавно отстроенная, но акушерство и гинекологию оставили в старом деревянном здании, через двор от основного корпуса. Главным хлебом здесь были аборты: как правило, назначалась одна плановая утренняя операция и родильное порой пустовало, но конвейер абортов был налажен, делали по пять-шесть в день. Так как обезболивание не являлось частью процедуры, ценилась наряду, конечно, с качеством, и быстрота. Непревзойденным асом здесь считался Сан Саныч, который в тот день и был на абортах, о чем Лера каким-то образом была осведомлена, и неслучайно пристроила Таню именно сегодня.
Таня с бланком направления робко вошла в приемный покой, где пожилая медсестра в валенках задала ей несколько вопросов и измерила температуру. В углу жарко топилась печка, поленница дров лежала рядом, и тут же стояла ширма, за которой велено было раздеться. Тане выдали халатик, застиранный настолько, что нельзя уже было разобрать рисунок ткани. Пуговицы отсутствовали, и дали веревку подвязаться. Другая дверь приемного покоя выходила в коридор, Таня вышла туда, и ей указали на лавочку у стены, где сидели уже две женщины. Одна, совсем юная, моложе Тани, смотрела в пол и шевелила губами, как будто читала молитву, другая, наоборот, вида очень пожилого, сидела с безразличным видом и – неожиданно – вязала. Она, казалось, годилась Тане в бабушки, и это было странно и неуместно здесь, но именно она, очевидно, чувствовала себя по-свойски. Прошедшая мимо нянечка ей кивнула.
Между тем из-за двери доносились неопределенные звуки. Таня долго прислушивалась, и не столько из-за приглушенности музыки, сколько из недоверия не сразу разобрала, что это пел один из популярных итальянцев.
